Путь стрелы - Полянская Ирина Николаевна (читать онлайн полную книгу .txt, .fb2) 📗

Но были у Славы и другие гости, вернее, гостьи, от которых Рая не приходила в бешенство, хотя, по идее, могла бы, все-таки женщина, даже если она сто раз чья-то жена, всегда ревнует друга дома к его приятельницам. Женского Раисе было не занимать, но ревности не возникало, ибо тут срабатывало точное чувство, что всех этих красавиц, приходивших оттуда, из каких-то неведомых краев, Слава ставит гораздо ниже Раи, и их появление в роскошной его квартире даже через стену подчеркивало бесспорное превосходство Раисы, соседствующей с Голубевым. А между тем все это были молоденькие длинноногие девушки с врожденным вкусом, безошибочным чувством моды, не то что Рая, носившая марлевые платья с бахромой по подолу и рукавам, с грудью, самостоятельно обшитой бисером. Но глупышки, такие недоступные с виду (приезжий у них не отважится спросить дорогу в Пассаж, заробеет), до чего же они оказывались простецкими, машами простоволосыми, усмехалась Рая, пересказывая своему сундуку Валентину немудреное содержание одних и тех же разговоров, ведущихся на соседней лоджии, одних и тех же приемов и ходов, свидетельствующих о наличии у малышек опыта и неопытности сразу, ведущих к низкой, покрытой дорогим персидским ковром тахте. Прежде чем отправиться из точки А в точку Б, бедняжки проходили уйму промежуточных точек, делали массу пируэтов, поворотов, па, и все для того, чтобы попасть в это неизбежное Б. Девочки расспрашивали гостеприимного Славу о странном фонаре, висевшем на лоджии, а висел он там, понятно, привязанный крепким морским узлом исключительно для завязывания подобных бесед, — о гаражах под окном, что, мол, где вы, кущи да рощи, не отдохнуть взором на вас, все деревья съедает прожорливый город. Слава с каким-то жертвенным терпением отвечал, что с фонарем он в ранней юности работал в шахте, и на восклицание «не может быть!», имитирующее интерес, предлагал пощупать свои бицепсы, постепенно расчищая путь к тахте; улыбаясь, Слава объяснял, что шкура, лежащая на полу, вовсе не от убиенного мишки, а от кабана, обитавшего в прибалтийских лесах, что — да, пейзаж гнусный, повсюду камни да камни, и сердце мое делается каменным, ворочается в груди тяжело, и Сизифу, прущему серый камень в каменную гору жизни, давно невмочь, хотя жизнь вокруг нас делается легче и изобретательнее, и это противоречие не под силу уму моему, но, возвращаясь к гаражам, — надо же где-то машину ставить... Еще призывался художественным свистом Шанс, колли, он приходил на лоджию, обращал на хозяина все понимающую морду, исполнял команды, с тем же жертвенным терпением, что и его хозяин, давал девушке лапу — «надо же, какой умница, какой лапочка!», на что Слава вполне серьезно говорил, что да, это мой единственный и незаменимый друг.

Рая у себя на лоджии, также увитой плющом, тихо торжествовала и внутренне аплодировала Славе. Музыка начинала звучать все нежнее, диковатей, певица хриплым голосом тихо и страстно пела о любви, и надо было уйти в комнату, чтобы потанцевать, шаг за шагом приближаясь к тахте, которая призывно зеленела ковром, как светлая майская лужайка, пасущая на себе волокнистые стада неги. И незаметно (заметно, грубо, необходимо было как следует смежить веки, чтобы не замечать черных суровых ниток, которыми сметывается близость) лужайка приобретала деловой вид, деловито застилалась смертельно белым, как в операционной, бельем. Рая вполголоса звала Шанса, выставленного на лоджию, который смотрел сверху на резвящихся у гаражей дворняг и не гавкал. Она просовывала через перегородку руку, поглаживая умную собачью голову. В эти минуты они были союзниками против грусти и убогой пошлости происходящего в комнате.

Вечером того же дня Слава появлялся у Балюмовых в свежей голландской рубашке. Он выглядел больным, который мужественно скрывает свой недуг. Рая была полна понимания и предупредительности. Она опекала Славу так, словно там, где он был, его обидели взрослые злые люди, обобрали, и теперь она, Раиса, его единственная опора и защита. Только Слава как будто не замечал разлившейся вокруг него теплоты. Он приходил играть со Стасей, они тихо складывали из старых кубиков домик, смотрели на картинках яблочко-ам и уточку-кря, потом включали себе «Спокойной ночи, малыши!». Говорят, путь к сердцу матери лежит через ее ребенка, но в случае Раи все оказалось не так, ее усилия по опеке Славы никак им не фиксировались, она как будто была бесплатным приложением к Стасе, и сколько Раиса ни вмешивалась в их игры, сколько ни ползала на толстых коленках вслед за паровозиком ту-ту, ни Слава, ни Стася на нее не реагировали.

Женская интуиция подвела Раю. Она поверить не могла, во-первых, что человек и в самом деле с таким душевным упоением может играть с чужим ребенком, во-вторых, что ее чары на него не действуют. Сундук Валентин, являясь домой из своей строительной конторы, злорадно умилялся открывавшейся его глазам картине, потому что ему давно уже надоело ревновать свою неуемную супругу к многочисленным приятелям и друзьям детства, а тут и слепому было видно, что повода для ревности быть не может. Слава отправлялся купать Стасю, и с полчаса она, счастливая, плескалась в ванне, пока папа жевал свой обед, а мама шипела ему в ухо, высказывая опасения насчет отношения соседа к их малолетней дочери, в опасность которого, конечно, сама не верила. Вообще-то Балюмовы предполагали, что Слава недавно развелся с женой и оставил ребенка, скорее всего девочку, по которой тоскует. Как ни странно, они толком ничего о Славе не знали, хотя по вечерам о чем-то треп шел... От разговоров о своем прошлом Слава тренированно уходил. Несмотря на то, что он искренне уважал Балюмовых, поскольку они были его соседями, между ними оставалась стена, которая привычно отбивала мячи, в нее летящие. Только Стася знала про Славу что-то главное, она буквально купалась в его загадочном существе, и оно не было для нее загадкой.

А между тем ситуация тяготела к своему завершению. Рая все чаще заявляла своему увальню, что ей претит беззастенчивый разврат, происходящий на граничащей с ней территории, эти жалкие инсценировки, в которых заслуженный артист работает со статистками, от танцев за стеной у нее кружится голова и тошнит от музыки. Хотелось бы ей посмотреть на матерей этих соплюшек... Валентин на эти речи, понятно, ухмылялся. Он делался все понятливее, и Рая занервничала, боясь лишиться единственного на своем островке товарища. Тем более что ее бегемот стал как-то расцветать в своей конторе, изменил старому польскому пиджаку, купил английский твидовый, отчего шкура его сделалась еще более непробиваемой для Раисиных упреков в неласковости. Валентин закинул на антресоли свои старые венгерские рубашки, приобрел в фирменном магазине новые, наконец, он поверг Раю в панику тем, что вставил зуб, выпавший еще в смутные времена жениховства. И девицы, скользящие в лифте вверх-вниз, стали на него поглядывать. Валентин сел на диету, стал бегать по утрам, пошли разговоры, что надо бы приобрести пса, лучше всего колли, у них лица умные и понимающие, не то что у некоторых (шутка)... И что собака — единственный и неизменный друг мужчины. Наконец, он стал ужинать мороженым пополам с яблочным соком, и — что больше всего пугало Раису, — этот свой молодежный коктейль он потягивал через соломинку, в этом она также усматривала руку Славы... Музыка, звучащая за стеной, просачивалась сквозь стены квартиры и поры толстой Валентиновой кожи, будоражила его, говорила с ним на языке, который вдруг сделался ему понятным с той поры, как он неожиданно для себя избавился от чар постоянно держащей его в напряжении переменчивой Раи. Раиса остриглась, приобрела несколько платьев в бутике, но это недолго действовало. И тут она занервничала всерьез и начала делать глупости. То есть изо всех сил лезть в игры Стаси и Славы, приставала с любезностями к Шансу. Музыка за стеной заходилась от итальянского средиземноморского горя, мучила Раису, говорила ей о несокрушимой жажде любви и женском одиночестве... И в один ужасный момент Рая вдруг не выдержала и просочилась сквозь эту стену, как музыка, как всякая другая женщина, являвшаяся на обманчивый призыв, и зажженный шахтерский фонарь сокрушенно кивал, разливая тусклый, презрительный свет. И это было самым большим в ее жизни поражением, не считая давнего мальчика, который как будто бы любил Раю, но в самый последний момент укатил в свою Керчь, прислав ей записку с извинениями, которую Рая прочитала, собираясь надеть перед зеркалом фату на свою бедную голову...