Остров. Тайна Софии - Хислоп Виктория (читаем книги .txt) 📗
Поездки Гиоргиса на остров стали регулярнее, чем раньше. Он видел, что несмотря на стремительно выросшие цены афиняне по-прежнему могут позволить себе все те предметы роскоши, которые он поставлял им до войны.
– Дело в том, – сказал он как-то вечером односельчанам, чинившим сети на берегу, – что я показал бы себя глупцом, если бы задавал слишком много вопросов. У них есть деньги, так кто я такой, чтобы судить их за то, что они покупают все по ценам черного рынка?
– Но ведь многие из наших живут впроголодь! – воскликнул один из рыбаков.
Основной темой разговоров в баре в последнее время стала зависть к афинянам.
– Ну почему они питаются лучше нас? – вопрошал Павлос. – И как они могут позволить себе покупать шоколад и хорошие сигареты?
– У них есть на это деньги, вот и все, – отвечал Гиоргис. – Зато у них нет свободы.
– Свобода! – фыркнул Лидаки. – Ты называешь это свободой? Наша страна захвачена проклятыми немцами, наших парней пытают, а стариков сжигают заживо вместе с их жилищами? Они более свободны, чем мы! – воскликнул он, ткнув указательным пальцем в Спиналонгу.
Зная, что спорить смысла нет, Гиоргис промолчал. Даже односельчане, хорошо знавшие Элени, иногда забывали, что она тоже живет на острове. Иногда они нехотя извинялись перед Гиоргисом за бестактные замечания, но всей правды они не ведали: как на самом деле обстоят дела на Спиналонге, знали только Гиоргис и доктор Лапакис. Хотя Гиоргис ни разу не был в поселке и видел лишь стены крепости и вход в темный туннель, Элени много рассказывала ему о жизни колонии.
В последнее посещение Спиналонги Гиоргис обратил внимание на то, что состояние жены вновь ухудшилось. Сначала у нее появились неприглядного вида шишки на груди и спине, а главное – на лице, и хотя Гиоргис говорил себе, что их причиной могут быть переживания, в глубине души он знал грустную правду. Элени рассказала, что что-то постоянно сжимает ей горло, и пообещала поговорить на этот счет с доктором Лапакисом. Женщина изо всех сил старалась при муже держаться бодро – не хотела огорчать его и дочерей.
Гиоргис знал, что болезнь постепенно берет над Элени верх и что она, как и большинство колонистов независимо от их финансового положения, все больше теряет надежду.
Мужчины, с которыми Гиоргис чинил сети и сидел в баре, коротая время за игрой в нарды или карты, были его приятелями с самого детства. Если бы он не бывал так часто на Спиналонге, то, вероятно, придерживался бы таких же ограниченных и нетерпимых, как у них, взглядов на жизнь островитян. Но эти поездки наделили его пониманием, недоступным односельчанам. Гиоргис старался сдерживаться, не желая бесцельно укорять их за невежество, но и одобрять их взгляды не мог.
Как и прежде, он регулярно доставлял на остров пакеты и коробки. И какое ему дело, что содержимое этих пакетов было приобретено на черном рынке? Он был уверен, что обладай его односельчане деньгами этих афинян, они тоже покупали бы себе все лучшее. Он и сам был бы не прочь приобретать для дочерей дорогие вещи и качественные продукты, которые даже на Спиналонге могли позволить себе очень немногие. Сам он, досыта накормив Анну с Марией, отвозил оставшуюся часть своего улова на Спиналонгу – самых больших из выловленных им лещей или окуней обычно съедали колонисты. Эти люди были больны, и общество изолировало их, но преступниками они не были – а жители Плаки, очевидно, об этом постоянно забывали.
Немцы боялись Спиналонгу с ее сотнями прокаженных обитателей, а потому не препятствовали поставке товаров на остров: они не хотели, чтобы кто-то из колонистов покинул остров и приехал искать пропитания на Крит. Но один из островитян все же воспользовался возможностью сбежать. Это произошло в конце лета сорок третьего года, когда выход Италии из войны вынудил немцев увеличить свое военное присутствие в провинции Ласитхи.
Тем вечером Фотини, Анна, Мария и еще пять или шесть детей, как обычно, играли на берегу моря. Они уже успели привыкнуть к присутствию немецких солдат, и то, что один из них прохаживался взад-вперед вдоль побережья, не вызывало у них ни малейшего интереса.
– Давайте пускать по воде камушки, – предложил один из мальчишек.
– Да, у кого первого подпрыгнет двадцать раз! – ответил второй.
Берег был усеян мелкой плоской галькой, и вскоре камушки уже летели в воду, отскакивая от спокойной поверхности моря, но двадцать отскоков пока что не удавалось сделать никому.
Внезапно один из мальчиков закричал:
– Стойте! Стойте! Там кто-то есть!
Он не ошибся – пролив пересекал вплавь какой-то человек. Немецкий солдат тоже его заметил и теперь, сложив руки на груди, с гримасой отвращения наблюдал за его приближением. Предвидя, что может произойти дальше, дети закричали пловцу:
– Поворачивай обратно! Возвращайся!
– Что он делает? – воскликнула Мария. – Неужели он не понимает, что его застрелят?
Продвижение пловца было медленным, но поворачивать он явно не собирался. Либо он не видел солдата, либо был готов пойти на смертельный риск, лишь бы вырваться из колонии. Дети продолжали кричать во весь голос, но когда немец поднял винтовку, чтобы выстрелить в колониста, испуганно замолчали. Солдат дождался, пока пловец приблизился к берегу метров на пятьдесят, тщательно прицелился и нажал на курок. Попасть в цель было несложно – по существу, это было хладнокровное убийство. Война шла уже несколько лет, и дети не раз слышали рассказы о кровопролитиях и казнях, но ничего этого еще не видели. В реальности все оказалось намного страшнее, чем в пересказе других людей. Прогремел выстрел, через несколько секунд эхом отразившийся от критских гор, и по безмятежной поверхности моря начало расплываться малиновое пятно.
Анна, самая старшая из детей, закричала на солдата:
– Ах ты свинья! Немецкий ублюдок!
Кто-то из младших детей расплакался от страха и потрясения – это были слезы расставания с детством. Из домов начали выскакивать люди, и сразу увидели рыдающих, сбившихся в кучку детей. Ходили слухи, что в последнее время немцы взяли на вооружение новую тактику: получив известие, что на деревню готовится нападение партизан, они брали в заложники местных девочек. Зная, что немцы вполне способны причинить детям зло, сельчане сначала решили, что солдат, стоявший напротив них спиной к берегу, совершил что-то ужасное, и уже были готовы голыми руками разорвать его на куски. Но тут немец невозмутимо повернулся к морю и указал на остров. Тело уже исчезло под водой, но красное пятно, похожее на разлитое масло, по-прежнему держалось на поверхности.
Анна, всегда соображавшая быстрее других, отошла от остальных детей и крикнула встревоженным взрослым:
– Это был прокаженный!
Разом все поняв, сельчане отвернулись от немецкого солдата. Волнение улеглось на глазах: такое событие, как смерть прокаженного, жителей Плаки не касалось. В конце концов, остров был полон точно такими же. Убедившись, что дети целы и невредимы, крестьяне стали расходиться. Солдат ушел, а вскоре исчезло и пятно на поверхности моря – от беглеца не осталось и следа.
Но на Гиоргиса это событие подействовало совсем иначе. Его отношение к обитателям Спиналонги могло быть каким угодно, но только не равнодушным. В тот же вечер, после того как он привел свою потрепанную волнами лодку к берегам острова, Элени рассказала ему, что больным, хладнокровное убийство которого наблюдали жители Плаки, был молодой человек по имени Микос. Выяснилось, что после наступления темноты он частенько переплывал пролив, чтобы навестить жену и ребенка. Говорили, что в день его смерти ребенку исполнилось три года и он решил хоть раз увидеть сына при свете дня.
Дети на берегу были не единственными зрителями разыгравшейся трагедии: за Микосом наблюдала толпа, собравшаяся на пристани Спиналонги. На острове не существовало правил или законов, которые могли бы удержать колонистов от подобных необдуманных поступков. Кроме того, жены, мужья или любимые, способные остановить человека, были у немногих островитян. Микос напоминал колонистам умирающего с голоду: все его мысли и поступки определялись безудержным желанием видеться с женой и сыном, особенно с сыном. В мальчике он видел себя времен детства, еще не изуродованного болезнью. Но вышло так, что за свое желание ему пришлось заплатить жизнью.
