Навеки — девятнадцатилетние - Бакланов Григорий Яковлевич (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью TXT) 📗
Шапкой сбивая с себя опилки и снег, Третьяков оглянулся с крыльца: он берег для себя этот момент. Пусто перед сараем. Смогли, одолели за один раз. Постукивая негромко сапогами, они друг за другом вступили в кухню, топор и пилу поставили у дверей.
— Это не работники, а угодники! — басом встретила их Фая и качалась, сложа руки на животе, полкухни заслоняя собой. А у плиты увидел он худую старушку в Сашином платке на спине. Саша обняла её, прижалась к ней, украшая собою:
— Это моя мама!
И ревниво схватила: что у него на лице? Потом сказала матери:
— Мама, это Володя.
— Володя, — повторила мать, стыдливо прикрыв рот, в котором не хватало переднего зуба. Рука была белая, бескровная, даже на вид холодная, с белыми ногтями.
— Маму там зачем-то остригли, — говорила Саша, прихорашивая, поправляя ей волосы над ушами. — У мамы косы были длинней моих, а она дала остричь себя коротко. Ни за что бы я не согласилась, если б знала.
Два рослых человека стояли у порога: один совсем солидный, в очках, в погонах, в ремнях; другой — я солдатской расстёгнутой шинели, и дочь сказала: «Мама, это Володя».
— Раздевайтесь, — говорила мать. — У меня как раз все горячее. Раздевайтесь, садитесь к столу. Саша, покажи, где раздеться.
Когда снимали и вешали в комнате шинели, Саша мимолётно заглянула ему в глаза, он улыбнулся, кивнул. И, радуясь, что её мама понравилась, утверждая его в этом, Саша сказала быстро:
— Она совсем не такая была, это она оттуда потерянная какая-то вернулась, я даже её не узнаю.
В кухне, где всю войну не белилось и чёрным стал закопчённый керосинками потолок, а стены и подоконник потемнели, весь свет садившегося в снега солнца был сейчас на столе, на старенькой, заштопанной, розовой от заката скатерти. И глубокие тарелки блестели розовым глянцем.
Фа я отказалась садиться за стол, ушла к себе. Одну за другой брала мать тарелки к плите и, полные горячих щей, ставила перед каждым. Щи эти, совсем без мяса, без масла, из одних мороженых капустных листьев и картошки, были так вкусны и пахучи, как никогда они сытому человеку вкусны не будут. И все время, пока говорили и ели, Третьяков чувствовал на себе взгляд матери. Она смотрела на него, подливала в тарелки и все смотрела, смотрела. А Олег сидел расстроенный и грустный, солнце блестело в слепом стёклышке его очков. И оттого, что был расстроен, по рассеянности один ел хлеб, не замечая, что другие не берут хлеба: брал с тарелки, крошил на скатерти и рассеянно ел.
В окно видны были верхушки берёз. Только самые верхние, красноватые веточки огнисто светились, а стволы в прозрачном малиновом свете стояли сиреневые. Проходил состав, толчками подвигался дым за крышами сараев, и свет над столом дрожал.
Солнце садилось, день гас, стены темнели, и лица уже плохо различались против света. Но он все время чувствовал на себе взгляд матери.
Совсем темно было, когда, проводив Олега, они с Сашей шли к госпиталю. Она спрашивала:
— Тебе правда понравилась моя мама?
— Ты на неё похожа, — сказал он.
— Ты даже не представляешь, какие мы похожие! Она с косами молодая была, нас все за сестёр принимали, верить не хотели. Это она из больницы такая вернулась, старенькая, прямо старушка, я не могу на неё смотреть.
У ограды они постояли. Ветер завивал снег у его сапог, хлестал полами шинели. Спиной загораживая Сашу от ветра, грел он руки её в своих руках, мысленно прощался с нею.
«Мама, — писал он в тот вечер, согнувшись над подоконником, откуда обычно смотрел на вокзал, на уходящие поезда, — прости меня за все. Теперь я знаю, как я тебе портил жизнь. Но я этого не понимал тогда, я теперь понял».
Мать однажды в отчаянную минуту сказала ему:
«Ты не понимаешь, что значит в наши дни взять к себе жену арестованного. Да ещё с двумя детьми. Ты не понимаешь, каким для этого надо быть человеком!..»
«Меня не надо брать! — сказал он тогда матери. — Мне не нужно, чтобы меня кто-то брал!» И ушёл из школы в техникум, чтобы получать стипендию. Он хотел и в общежитие перейти, но туда брали только иногородних. Теперь он понимал, как был жесток в своей правоте, что-то совсем иное открывалось его пониманию. И он подумал впервые, что, если отец жив и вернётся, он тоже поймёт и простит. И неожиданно в конце письма вырвалось: «Береги Ляльку!»
ГЛАВА ХХIII
В облаке пара, накрывшего перрон, бабы метались вдоль состава, дикими голосами скликали детишек, лезли на подножки, проводники били их по рукам: — Куда? Мест нет!
— Володя, Володя! В этот вагон! — кричала Саша. Ей тоже передалась вокзальная паника. Проводница грудью напёрла на него:
— Полно, не видишь?
Сверху перевешивались из тамбура, кричали:
— Лейтенант, сколько стоим?
Он стряхнул с погона лямку вещмешка, над головой проводницы кинул вещмешок в тамбур, видел, как там поймали его на лету. Мимо бежал народ, толкали их.
— Я напишу, Сашенька. Как получу номер полевой почты, сразу напишу.
И впрыгнул на подножку уже тронувшегося поезда, отодвинул проводницу плечом.
Саша шла рядом с подножкой, махала ему. Все прыгало у неё перед глазами, в какой-то момент она потеряла его.
— Саша!
Она глядела мимо, не находя. Он вдруг соскочил на перрон, обнял её, поцеловал крепко. Выскакивающие из вокзала офицеры в меховых жилетах оглядывались на них на бегу, прыгали в вагоны. И они с Сашей бежали, она отталкивала его от себя:
— Володя, скорей!.. Опоздаешь!
Поезд уже разгонялся. Мелькали мимо оставшиеся на перроне люди, все ещё устремлённые к вагонам. Внизу бежала Саша, отставая, что-то кричала. Поезд начал выгибаться дугой, Саша отбежала в сторону, успела махнуть последний раз и — не стало её, исчезла. Вкус её слез остался на губах.
Проводница, не глядя, надавила на всех спиной, оттеснив внутрь, захлопнула железную дверь с закопчённым стеклом. Стало глухо. Кто-то передал вещмешок.
— Из госпиталя, лейтенант?
Третьяков внимательно посмотрел на говорившего:
— Из госпиталя.
— Долго лежал?
Он опять глянул, смущая пристальным взглядом. Слова он слышал, а смысл доходил поздней: Саша была перед глазами.
— Долго. С самой осени. И достал из кармана кисет:
— Газетка есть у кого?
Ему дали оторвать полоску. Третьяков насыпал себе табаку и пустил кисет по рукам: вступив в вагон, он угощал. Кисет был трофейный, немецкий, резиновый: отпустишь горловину, и она сама втягивалась, скручивалась винтом. Табак в этом кисете не пересыхал, не выдыхался, всегда чуть влажноватый, хорошо тянулся в цигарке. Старых подарил на прощание. Когда Третьяков оглянулся от ворот госпиталя, они двое стояли в окне палаты: Старых и Атраковский.
Обойдя круг — каждый одобрительно разглядывал, — кисет вернулся к нему. Задымили все враз, будто на вкус пробовали табак. Стучали колёса под полом, потряхивало всех вместе. А Саша идёт сейчас домой, он видел, как она идёт одна.
Опять появилась проводница, всех потеснив, погромыхала кочергой. Была она плотная, крепкая, глядела хмуро. Когда нагибалась, солдаты перемигивались за её спиной.
Докурили. Третьяков накинул лямку вещмешка на погон, кивнул всем и толкнул внутрь дверь вагона. Здесь воздух был густ. Он шёл по проходу, качаясь вместе с качающимся полом. На нижних, на верхних, на багажных полках — везде лежали, сидели тесно, все было занято ещё с начала войны. И на затоптанном полу из-под нижних полок торчали сапоги, он переступал через них. Все же над окном, где под самым потолком проходила по вагону труба отопления, увидел место на узкой, для багажа полке. Закинул туда вещмешок, влез, повалился боком. Только на боку тут и можно было поместиться. Придерживаясь то одной, то другой рукой за потолок, он снял шинель, расстелил её под собой, мешок подложил под голову. Ну, все. А ночью пристегнуться ремнём к трубе отопления — и не свалишься, можно спать.
Он лежал, думал. Весь табачный дым поднимался к нему снизу. Мелькал, мелькал в дыму солнечный свет, вспыхивал и гас мгновенно: это за окном, внизу мелькало что-то, заслоняя солнце; поезд — шёл быстро.
