Забавы Герберта Адлера - Кригер Борис (читать книги полностью .TXT) 📗
Романы, которые пишут автора, герои, которые диктуют его поступки… Такая литература была Герберту по душе, хотя окружающими была бы воспринята как верх пошлости и демонической манипулятивности. Эдакое фиглярство… Переписываться с молодым человеком от лица дочери, пускай и с ее согласия, а затем описать это в романе? Что может быть более низменно и противоречит всем разумным условностям? Но Герберту было на это наплевать. Ему нужно было освободиться от пут скручивающей его душу достоевщинки. Он чувствовал, что он своего рода анти-Идиот, но, поделившись с Эльзой своим соображением, получил ответ, что так мыслить не следует, ибо если Идиот у Достоевского «князь Христос», то Герберт неизбежно выбирает роль Антихриста, что вовсе неудобно, если собираешься проповедовать необходимость добра и непротивление счастью.
Герои Достоевского всегда противятся счастью. Кажется, что вот же простой и надежный выход: скажи они иное слово, соверши иной поступок – и все наладится, болезненная страсть развеется, мрак отступит и даст место светлому и румяному бытию. Герберту всегда хотелось вмешаться в каждый из романов мрачного гения. Всегда после прочтения у него оставалось сожаление и оскомина бессилия… Но не того бессилия, которое буквально поглощает князя Мышкина.
– Я не Антихрист, потому что князь Мышкин, описанный Достоевским, никакой не Христос, – говорил Герберт Эльзе. – Христос Достоевского словно сошел с картины с разложившимся трупом, той самой, за которую Рогожину предлагали аж пятьсот рублей, той самой, что вызвала у Идиота, как и у самого Достоевского, законное сомнение в вере… В свое время эта картина поразила воображение Достоевского, который устами своего героя говорит, что от нее «можно веру потерять». Как же разложившийся мертвец может воскреснуть? Достоевский – неисправимый материалист, забитый и сломленный революционер, несостоявшийся цареубийца… Вот здесь, в мучительном предчувствии эры Антихриста, он предстает во всем своем величии.
Беспомощный, мертвый Христос – вот что подрывает остаток веры… И его беспомощный Идиот пытается наладить жизнь обуреваемых мрачными страстями изгоев. И снова, уже в романе о веселеньких братьях при убиенном папаше, Христос беспомощен пред собственным Инквизитором, Великим Убийцей, готовящимся снова Его уничтожить – Его же именем, во имя Его самого… Достоевский – певец беспомощных Христов. Но Христос никогда не был таким, он не был беспомощным, даже страдая на кресте. Он не был простым статистом событий, он не говорил просто милые и добрые речи, не увещевал… Он творил чудеса и, в своем роде, манипулировал людьми для их же собственного блага. «Веришь ли ты в меня?» – вопрошал Спаситель и, получая ответ, сотворял чудо. Вот кому следует подражать, а не бессилию нездорового человека. Можно манипулировать собой и другими, если это ведет к доброте и счастью. И нельзя не манипулировать другими, если они на грани гибели, и вмешательство – единственный путь их спасти.
Реальность нереальна и относительна. А значит, правда такова, каковой мы видим ее, и не более того. Существовали три несчастные души: Энжела, несчастная девочка, потерявшая веру в счастье; Альберт, измученный своей никчемностью, тупиковостью своего поиска любви, пристанища, очага; и Герберт, глубоко переживающий безвыходность положения Энжелы и ее неспособность стремиться к собственному счастью. Введите сюда Идиота, и он скажет массу обольстительных в своей простоте слов, он будет красив в своей добродетели, и эта добродетель отправится спасать мир, но причинит этим трем героям еще больше страданий, ибо вырвет их из повседневной рутины их, казалось бы, «нормальной» жизни. Но Герберт, похоже, анти-Идиот. Он вовсе не собирается скользить соразмерно неровностям человеческой страсти. Он мистифицирует события, фальсифицирует реальность, манипулирует людьми. Он – тонкий искуситель, он пользуется дьявольскими приемчиками, но на благо счастья, в то время как Идиот применяет глаженую белизну белья, не запятнанного ничем потусторонним, лишь бы только сохранить красоту, которая якобы… да, именно якобы спасет мир…
– Я – анти-Идиот, – рассудил Герберт, – ибо я проповедую непротивление счастью. Я пренебрегаю совестью и порядочностью, я пользуюсь мутными страстями и полузабытыми желаниями, но для того, чтобы соединить две несчастные половинки и привести мир в благостное равновесие. Пусть мне это не удастся, но я хотя бы предпринимаю попытки, я хотя бы стремлюсь, а не сижу сложа руки. Пусть я – демиург, но моя направленность добрая, и цель – благостная, нужная, верная… Что, если чудеса Христа, – лишь хитроумные трюки?.. Станет ли Он от этого обманщиком? Что, если у Него был брат двойняшка, и один и них принес себя в жертву на кресте, а второй вышел из-за спины погибшего и провозгласил о своем воскресении? Что это? Обман? Фальсификация? Изловить второго и распять так, чтобы уж точно не воскресал… Эдакий негодяй… Все это рассуждения калеки, человека, родившегося в эпоху крепнущего материализма, очередной нудятины, очередной умственной гнили…
– Любые чудеса можно объявить подвохом, а любой подвох может оказаться чудом. Да разве не чудо то, что мы способны рассуждать о значении чудес? Нам поверят и без чудес; и с чудесами нас распнут, невзирая на лица и дурной опыт… Все средства хороши, если они направлены на достижение счастья без ущерба для других. Общественные законы и моральные установления призваны держать в узде общество в целом… Нашим же установлениям не придет конец, пока наши мысли устремлены к достижению счастья конкретных людей, стараясь при этом не повредить другим… Не повредить! Как много кроется в этом простом призыве. Но с каждым дыханием мы вредим кому-нибудь в этом мире. С каждым глотком воды, с каждым проглоченным кусочком пищи… Ну что ж, тогда стараться хотя бы намеренно не вредить, хотя бы так, чтобы в планах не было совершения зла предписанного и неотвратимого.
– А как же Анна? Как же эта заблудшая душа, которой я постарался нанести и нанес максимальный вред, насколько был способен и насколько это позволялось более или менее принятыми мной законами общества? Ах, дело в том, что Анна возжелала счастья только при условии несчастья других. Ей нужно было, чтобы я был несчастлив, а посему не следует делать счастливым того, кто строит свое счастье на чужом несчастье. Такого человека следует наоборот обессчастливить (явно от слова «бес»), не дав ему достигнуть воплощения люциферских, а посему неизбежно гибельных фантазий.
– А как же изгнанный Стюард? Никакой разницы! Он тоже собирался устраивать свое болезненное счастье на несчастье других… Сидел и говорил нам в лицо, да еще при Энжеле, что никогда на ней не женится… и что она не выгоняет его только потому, что у нее не хватает смелости…
– Что же означает многообещающая и ничего не разъясняющая сентенция: «Непротивление счастью»? – задавался вопросом Герберт. Ему казалось, что он понимает значение своей находки, но было ли оно понятно тем, кто не мыслил его категориями, для кого благородство страдания было гораздо значительнее и вернее, чем некое призрачное страдание… «Бог терпел, и нам велел», «оставьте меня в покое, дайте мне быть несчастным»… Ну как же, как же, страдания очищают душу, а счастье, наоборот, по всей видимости, вымазывает ее пакостным нетерпением наружного применения, черной массой небытия, которое грозит всякому, предавшемуся счастью в жизни земной, приносящей законные и закономерные страдания… Даже Евангелие, продукт безусловной и многократной фальсификации, не содержит ничего такого, что запрещало бы человеку быть счастливым… Конечно, нужно бросить деньги на дорогу. Конечно, нужно жить, словно птицы небесные. Конечно, необходимо освободить себя от низменных страстей. Сквозь все фальсификации и афоризмы мы слышим голос Спасителя, и слова Его действительно хороши, ибо они не слова, а намерения, которые, как ни старайся, сложно исказить, превратить в мрак катастрофического непонимания, в пепел неиспользованной возможности счастья, в ночное рыдание, в сон, пронизанный не забвением, а наоборот, язвящим и неотступающим чувством напрасности жертвы, проломленного черепа хрупкой девицы, приносимой в жертву строгим и насмешливым богам майя, брошенной в колодец Смерти ради жизни, которая все равно продлилась недолго, лишь затем, чтобы смениться крестами верных Христу конкистадоров, которые вряд ли входили в замысел Христа, даже если читать Евангелие вверх ногами, задом наперед, отражая его в старом, немытом и порепанном зеркале в бабушкиной ванной комнате, черные прогрызы которого словно отражают твою душу, прогрызенную и местами сильно заветренную безумием, безверием и безвкусием…
