Атлант расправил плечи. Трилогия. - Рэнд Айн (книги бесплатно без регистрации полные TXT) 📗
Однако кое-что можно было наблюдать своими глазами на улицах Нью-Йорка в промозглых, холодных сумерках осенних вечеров: владельца магазина скобяных изделий, который распахнул двери, приглашая людей брать остатки товаров, а сам с истеричным смехом бил стеклянные витрины; толпу, стоящую у ветхого жилого дома, около которого остановились полицейская и санитарная машины, ожидающие, пока из заполненной газом комнаты не вынесут тела мужчины, его жены и троих детей; этот человек был мелким производителем стальных форм.
«Если они теперь понимают ценность Хэнка Риардена, — думала Дагни, — то почему не сделали это раньше? Почему не предотвратили свои несчастья, не избавили его от многолетних бессмысленных страданий?» Ответа она не находила. В тиши бессонных ночей Дагни думала о том, что теперь Хэнк и она поменялись местами: он живет в Атлантиде, от которой она отрезана световым экраном, и, возможно, Хэнк зовет ее, как когда-то она звала его самолет, но сквозь эту преграду до нее не могли дойти никакие звуки.
Но защитный экран на короткое время приоткрылся и пропустил письмо, которое она получила через неделю после исчезновения Риардена. Обратного адреса на конверте не было — только почтовый штемпель какой-то деревушки в Колорадо. Письмо состояло из двух фраз:
«Я познакомился с ним. И не виню тебя. Х.Р.»
Дагни долгое время сидела, глядя на письмо, словно утратила способность двигаться и чувствовать. Ей казалось, что она ничего не испытывает. Потом она поняла, что ее плечи трясутся мелкой дрожью, и осознала: в охватившем ее мучительном неистовстве переплелись торжествующая радость, благодарность и отчаяние. Дагни испытывала радость от победы, которую означала встреча этих двух мужчин, окончательной победы их обоих; благодарность, что обитатели Атлантиды до сих пор считают ее одной из них и сделали исключение в виде отправки письма; отчаяние, что ее опустошенность была старанием не слышать вопросов, которые слышала теперь. Голт бросил ее? Отправился в долину на встречу с самым значительным человеком, которого покорил? Вернется ли он? Не отказался ли от нее? Невыносимым было не то, что на эти вопросы не существовало ответа, а что ответ находился рядом, и она не имела права сделать и шага, чтобы получить его.
Дагни не делала попыток увидеть Голта. Вот уже целый месяц, входя в свой кабинет, она видела не комнату, а туннель внизу, под этажами здания, и работала с таким чувством, будто какая-то периферия сознания подсчитывала цифры, читала докладные, принимала решения в спешке безжизненной деятельности, а живой ум бездействовал, застыв на фразе, дальше которой двигаться было нельзя: «Он там, внизу». Единственным наведением справок, которое Дагни себе позволила, был просмотр платежной ведомости рабочих Терминала. Она увидела имя: Голт, Джон. Оно стояло в ведомостях открыто больше двенадцати лет. Рядом с именем она прочла адрес и в течение месяца силилась забыть его.
Пережить этот месяц казалось трудно, но теперь, когда она смотрела на письмо, перенести мысль, что Голта нет, было еще труднее. Даже ее отказ видеть его служил своеобразной связью с ним, ценой, которую она согласилась платить, победой, одержанной во имя его. Теперь не оставалось ничего, кроме вопроса, задать который было нельзя. Его присутствие в туннеле было ее двигателем в эти дни, как его присутствие в городе — двигателем в летние месяцы, как его присутствие где-то в мире было двигателем в те годы, когда она еще не слышала его имени. Теперь у нее возникло такое ощущение, что этот двигатель остановился. Она продолжала работать, и яркий, чистый блеск золотой пятидолларовой монеты, которую она держала в кармане, служил стимулом. Дагни продолжала работать, защищенная от окружающего мира броней — равнодушием.
Газеты не упоминали о начавшихся по всей стране вспышках насилия. Но она узнавала о них из докладных кондукторов: сведения о пробитых пулями вагонах, разобранных рельсах, нападениях на поезда, осажденных станциях в Небраске, Орегоне, Техасе, Монтане. Это были тщетные, обреченные на неудачу бунты, вызванные только отчаянием и заканчивающиеся лишь разрушением. Были целые районы, восставшие в слепом мятеже, где арестовывали местных чиновников, изгоняли агентов Вашингтона, убивали сборщиков налогов. А потом объявив о своем отделении от страны, они шли на последнюю крайность того самого зла, которое разорило их, словно борясь с убийствами самоубийством: захватывали всю собственность в пределах досягаемости, объявляли общую зависимость всех от всех и гибли в течение недели, прикончив свою скудную добычу в лютой ненависти всех ко всем, в хаосе, в котором не существовало иных законов, кроме закона оружия. Они гибли под вялыми ударами немногочисленных усталых солдат, присланных из Вашингтона навести порядок в развалинах.
Газеты об этом не упоминали. Передовые статьи продолжали твердить о самоотречении как пути к будущему прогрессу, самопожертвовании как моральном императиве, алчности как о враге, любви как долге, эти избитые фразы были тошнотворно сладкими, как запах эфира в больнице. Слухи распространялись по стране испуганными шепотками, но люди читали газеты и вели себя так, будто верили тому, что читают. Все соперничали друг с другом в том, кто будет самым бездумно-молчаливым, каждый притворялся, будто не знает того, о чем ему известно, и старался поверить в то, что неназванное не существует. Казалось, что начинал извергаться вулкан, однако люди у подножья горы не обращали внимания на внезапные трещины, черный дым, кипящие струи и продолжали верить, что единственная опасность для них — признать реальность этих признаков.
«Слушайте двадцать второго ноября доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе!»
Это было первым признанием непризнаваемого. Объявления начали появляться за неделю и звучали по всей стране. «Мистер Томпсон сделает доклад о всемирном кризисе! Слушайте мистера Томпсона по всем радиостанциям и телеканалам в восемь часов вечера двадцать второго ноября!»
Сначала первые полосы газет и вопли по радио объясняли: «Чтобы дать отпор страхам и слухам, распространяемым врагами народа, мистер Томпсон обратится к стране двадцать второго ноября и сделает полное сообщение о положении в мире в этот серьезный час всеобщего кризиса. Мистер Томпсон положит конец тем зловещим силам, цель которых — держать нас в страхе и отчаянии. Он прольет свет и укажет нам выход из наших тяжелейших ситуаций — суровый путь, как подобает серьезности этого часа, но путь славы, как подтверждает возрождение света. Речь мистера Томпсона будет передаваться по всем радиостанциям страны и по всему миру, куда только могут дойти радиоволны».
Потом вопли усиливались день ото дня. «Слушайте мистера Томпсона двадцать второго ноября!» — гласили заголовки ежедневных газет. «Не забудьте о мистере Томпсоне двадцать второго ноября!» — вопили радиостанции в конце каждой передачи. «Мистер Томпсон скажет всю правду!» — обращались к населению плакаты в метро и автобусах, объявления на стенах зданий и щиты на пустынных шоссе. «Не приходите в отчаяние! Слушайте мистера Томпсона!» — было написано на флажках на правительственных машинах. «Не сдавайтесь! Слушайте мистера Томпсона!» — взывали знамена в конторах и магазинах. «Не теряйте веры! Слушайте мистера Томпсона!» — говорили голоса в церквях. «Мистер Томпсон даст вам ответ!» — писали в небе армейские самолеты, буквы расплывались, и, когда фраза завершалась, оставались только последние два слова.
На площадях Нью-Йорка ко дню этой речи установили общественные громкоговорители, и они ежечасно разражались хриплыми звуками при бое далеких часов, над усталым шумом уличного движения, над головами убогих толп раздавался громкий, механический крик встревоженного голоса: «Слушайте двадцать второго ноября доклад мистера Томпсона о всемирном кризисе!» Этот крик раскатывался в холодном воздухе и замирал среди окутанных туманом крыш, под пустой страницей календаря без даты.
Во второй половине дня двадцать второго ноября Джеймс Таггерт сообщил Дагни, что мистер Томпсон хочет встретиться с ней для совещания перед радиопередачей.
