Горячее молоко - Леви Дебора (читаем книги онлайн .TXT) 📗
Вечером Александра, дав ребенку грудь, сидела на гладком синем диване и вслух читала моему отцу роман Джейн Остен. Она упражнялась в английском, который и без того был у нее безупречен, а отец исправлял ей произношение. Александра читала «Мэнсфилд-Парк». «Если какую-то из наших способностей можно счесть поразительней остальных, я назвала бы память».
Мой отец кивнул.
— «Памммь’ать», — утрированно произнес он.
— Память, — повторила Александра.
Сунув себе в рот оранжевую мармеладку, а следом желтую, он покосился на меня. Ты только послушай, какая она умница. Умнее меня, даром что со мной связалась, но я не жалуюсь.
Совсем забыла ему сказать, что тема моей заброшенной диссертации — как раз память.
Передо мной была стабильная семья, накапливающая свежие воспоминания.
А быть может, нестабильная семья, направляемая своим богом. Каждое воскресенье они ходили в церковь. «Бог — наш Господь, и Он мне открылся», — не раз повторял мне отец. Я видела, что его переполняет общение со своим богом. Когда мы все вместе шли по улицам, члены их общины целовали его дочурку. Священник носил черную рясу и солнцезащитные очки. Он по-доброму брал меня за руки. Папа совершал последний рывок к новой жизни, хотя его жена тайком сетовала на разницу в возрасте. Оставляя позади прошлое, он понимал, что ту жизнь придется вычеркнуть из памяти. И единственной помехой на этом пути оказалась я.
Рассечение
Что ни утро, мы с Александрой беседуем на мягком синем диване.
Сейчас мы лакомимся черешней, которую я купила на оставшиеся евро для своей новой семьи. Черешню выращивали еще в античную эпоху: сбор черешни на горных склонах упоминается у Овидия.
Я забрызгала соком шелковый топ, который подарила мне Ингрид для облегчения боли от ожогов медузы.
— А как это понимать, София?
— Как понимать что?
— Слово на твоем топе.
Я стала думать, как бы растолковать ей слово «обесславленная».
— Это значит «лишившаяся доброго имени», — ответила я. — Принесшая его в жертву настоящей, большой любви.
Она смущается.
— По-моему, это не совсем правильно.
Интересно знать: не считает ли она, что принести нечто в жертву большой любви — это не совсем правильно для такой, как я?
— В этом слове сквозит какая-то неодолимая сила, — продолжает она.
— Да, оно предполагает неодолимые, сильные эмоции, — подтверждаю я. — Говоря «обесславленная», мы подразумеваем бурное прошлое.
Накануне мне опять приснилась Ингрид.
Мы с ней лежим на пляже, я кладу руку ей на грудь. И мы вместе засыпаем. Будит меня ее возглас: «СМОТРИ!» Она показывает отпечаток моей руки. Он белым узором выделяется на загорелой до черноты коже. Ингрид обещает носить этот след клешни чудовища для устрашения врагов.
Александра просит меня купить полкило фарша из баранины и отнести кухарке. Та приготовит на ужин мусаку.
— Это греческое национальное блюдо, София.
Точно не помню, но вроде бы мама раньше такое готовила.
Пошла я на мясной рынок и остановилась у прилавка с овечьими головами под лампами, болтавшимися на длинных шнурах. Овцы здесь были постарше нежных ягнят на тапках Александры. Эти животные стали жертвами кровопролития. Их печень горками лежала на убранных в холодильники серебряных подносах. С крюков веревками свисали кишки. Убийство вершилось без всяких формальных ритуалов, способных примирить мясоедов со смертью животных. Когда первобытный человек отправлялся на охоту, это было травматическое, опасное занятие. Соседствуя с животными, он не мог спокойно слушать их крики, видеть море крови, а потому придумывал обряды и ритуалы для оправдания убийства. Женщины и дети требовали постоянного кровопролития для поддержания собственной жизни.
У меня в кармане завибрировал мобильный. Пришло сообщение из Испании, от Мэтью.
Гомеса нужно остановить.
Вчера твоей матери пришлось делать регидратацию.
Этому шаману только бить в барабан.
С каких это пор Мэтью озабочен лечением моей матери?
Похоже, его барабан — это мобильник, только я не улавливаю сути. До появления мобильной связи, вертолетов и навигационных систем барабаны, используемые для передачи вестей, спасали человеческие жизни. Отстукивая сообщения на звериной коже, натянутой на деревянный обруч, люди могли противостоять голодной смерти, разрушительным пожарам и вражеским набегам.
Примостившись на каком-то табурете возле овечьих голов, я позвонила Гомесу. Он заверил меня, что состояние Розы удовлетворительное. Медперсонал клиники ежедневно к ее услугам. После отмены лекарств у нее «повысился моральный дух». При этом она отказывается пить воду, отчего и произошло обезвоживание. Я объяснила, что с водой на нее не угодишь — в этом вся сложность, учитывая, какая погода стоит летом на юге Испании.
— Тем не менее, — продолжила я, наблюдая, как в пустые глазницы овечьей головы заползают мухи, — если вода все время не та, у моей матери сохраняется надежда. А если вода окажется подходящей, Роза будет вынуждена искать другой источник вечного неудовольствия.
— Возможно, — ответил Гомес. — Однако должен вам сообщить, что проблема ходьбы теперь не вызывает у меня такого клинического интереса, как проблема питья.
Время перевалило за полночь; я не могла уснуть, потому что у меня в комнате — ни окна, ни кондиционера. Я соскучилась по ржаному хлебу, по сыру чеддер и даже по осеннему туману, проплывающему над грушевым деревом в мамином саду. Вышла на балкон: мне полезно подышать прохладным ветерком. Я теперь училась действовать себе на пользу, а потому решила взять подушку и простыню, чтобы лечь спать на свежем воздухе. Но, как видно, Александра с моим папой меня опередили. Устроились бок о бок в полосатых шезлонгах — ни дать ни взять старички на кромке пляжа. Она в ночной сорочке, он в пижаме. А я оказалась в коридоре, как в ловушке: беспокоить эту пару не хочется, а возвращаться в духоту гостевой спальни — тем более.
Деваться мне, как обычно, некуда, денег на гостиницу нет. Даже в самом дешевом клоповнике у меня была бы комнатушка с каким-нибудь окном или с примитивным кондиционером.
Прислонившись спиной к стене, я исподволь наблюдала за Кристосом, купающимся в лунном свете со своей юной женой.
Они совершали некий ритуал.
Александра предложила ему сигару из коробки, которую держала на коленях. Он взял ее двумя пальцами, и жена подалась к нему с зажигалкой. Дождалась, чтобы он попыхал и затянулся, а когда под ночным небом ровно затлел красный огонек, убрала зажигалку в коробку.
Видимо, это был акт преданности. Вдалеке на холме светился Парфенон.
Он устремлен вверх, этот священный храм Афины, верховной богини войны. Как выглядел он в пятом веке до нашей эры, когда к нему стягивались верующие, чтобы поклониться своей богине? Сидел ли под ним в звездную полночь немолодой мужчина бок о бок с молодой женщиной или девушкой? Вкушал ли с нею вместе мясо жертвенного животного? Девочек выдавали замуж с четырнадцати лет, а их мужьям нередко было уже за тридцать. Женщины служили для полового удовлетворения мужчин, выполняли детородную функцию, занимались прядением и ткачеством, выступали плакальщицами на похоронах. По умершим родным скорбели только женщины и девушки. Когда они с причитаниями рвали на себе одежду, их пронзительные голоса сильнее воздействовали на слух. Мужчины стояли поодаль, а женщины выражали за них эмоции.
Моя проблема заключается в том, что я и хотела бы выкурить сигару, да зажечь ее для меня некому. Хочу выдыхать дым. Подобно вулкану. Подобно чудовищу. Хочу выдувать огонь. У меня нет желания быть той девушкой, чье дело — пронзительно причитать на похоронах.
Змея. Звезда. Сигара.
Это лишь некоторые из тех образов и слов, которые, по рассказам Ингрид, всплывают у нее в сознании, когда она вышивает. Я поплелась к себе в комнату и нашла на раскладушке шелковый топик. Носила я его почти не снимая. Он хранил запахи кокосового мороженого, пота и Средиземного моря. Я решила простирнуть его в ванне, а после принять холодный душ. За стенкой мурлыкала Эвангелина, и под распахнутым окном дрожали от бриза ее мягкие черные волосы.
