Мультики - Елизаров Михаил Юрьевич (книга регистрации .txt) 📗
В семидесятом году постановили снести родимый особняк на Пролетарской 3. Мария Александровна Вол перед выходом на пенсию отстояла и дом, и улицу…
Большие и светлые окна комнаты кадр за кадром, словно болотная тина, затягивала кирпичная кладка. Какое-то время еще были видны руины снесенных домиков, желтые стрелы башенных кранов. Потом комнату в одночасье залил ясный электрический свет, а сами окна стали черными и непроглядными — снаружи уже наросло высотное здание.
— В семьдесят седьмом бюрократическим приказом детские комнаты вообще упразднили. Точнее, переименовали. А Разум Аркадьевич даже не заметил всех этих перемен, не до них ему было! Главное, что на улице Пролетарской 3 в Детской комнате милиции № 7 по-прежнему велась непримиримая педагогическая баталия за души детей, за их будущую честную жизнь! И Разум Аркадьевич никогда не оставлял позиций этого благородного фронта!..
Замелькали отрывные листы календаря — все в карандашных пометках:
— Так в работе трудной и плодотворной прошло еще двенадцать лет…
Я снова постарался пошевелиться. Неожиданно это получилось. Окаменевшие до судорог ноги будто огрели изнутри огненной крапивой. Я застонал от глубокой мышечной боли. Потер бедра внезапно ожившими руками, разгоняя застоявшуюся кровь. Это помогло. Пальцы ног, потом икры закололо мельчайшими иголочками. Я снова почувствовал спину и, пользуясь моментом, разогнулся. В поясницу рухнула тупая громоздкая боль. Колченогий стульчик качнуло назад, мне показалось, что я падаю, но задняя ножка со стуком впечаталась в пол. Из тела в голову ударила обморочная воздушная волна, как при резком спуске на скоростном лифте. Я на миг очнулся от диафильма.
Разогревшийся диапроектор чадил стариковским потом — теплый вонючий дымок, как если бы кто-то в распаренном июльском автобусе задрал обе руки, цепляясь за поручень. Болела спина, ребра, точно я связанный пролежал на угловатых твердых вещах.
Я вдруг ощутил новое неудобство — слуховое. Видимо, от подъема туловища и раскачивания на стульчике у меня полностью заложило уши, как в самолете, когда меняется высота. Я пару раз сглотнул, но левое ухо так и осталось с ватно-глухой пробкой, а в правое словно залетел мелкий комар. Я поковырял пальцем в зудящем ухе, голос Разумовского прозвучал уже сквозь зуммер внутри головы:
— И вот в один субботний мартовский вечер в квартире Алексея Аркадьевича Разумовского раздался тревожный звонок. А какой он еще может быть в девятом-то часу? Воспитателю Разумовскому редко звонили без повода…
В пространстве комариного зуммера выделился далекий телефонный звонок — по звуку совершенно настоящий, а не сымитированный Разумовским. О таком звонке можно было бы сказать, что он послышался, когда удаленная на краешек слуха галлюцинация кажется реальностью.
— Але, Разум, это я… — прозвучал в трубке всхлипывающий женский голос. Я почти сразу узнал его, хоть он и был чуть искажен связью. Звонила Ольга Викторовна Данько, и тут не могло быть никакой ошибки.
— На проводе была старший инспектор Детской комнаты милиции № 7 капитан Данько, — подтвердил мою догадку Разумовский. — Данько с Разумовским связывала не только совместная плодотворная работа и давняя крепкая дружба. Это для подчиненных и воспитанников Данько была "товарищем капитаном", а для него — просто Оленька… "Оленька, что-то случилось? Ты расстроена?"
Картинка раздвоилась. Ольга Викторовна и Разумовский, каждый в своем углу, прижимали к уху телефонные трубки.
"Разум, у меня здесь мальчик! — взмолилась Ольга Викторовна. — Я бессильна ему помочь. Срочно нужно твое вмешательство… Пожалуйста, Разум!" — "Только не волнуйся, Оленька, расскажи подробнее, что за мальчик, что он совершил…"
За кадром зазвучала лирическая мелодия — под такую по телевизору обычно показывали листопад в опустевшем парке. Я понял, что Разумовскому снова потребовалась предыстория. Возник кабинет Ольги Викторовны. Обстановка повторялась — рабочий беспорядок на столе, сейф, фотографии на стенах.
— Старший инспектор Ольга Викторовна Данько привыкла засиживаться допоздна. Даже в субботний вечер она на своем посту. Иной раз кажется, будто все, с кем довелось повстречаться днем, вновь проходят через кабинет незримыми собеседниками. Снова раздумья о детях, чьи судьбы зависят от ее работоспособности и профессиональной подготовки…
Ольга Викторовна, подперев пухлую щеку кулаком, что-то черкала в блокноте.
— У нее простое открытое лицо учительницы младших классов. Но преподает она не рисование или арифметику, а поведение. Богатый жизненный опыт и душевная доброта помогают капитану милиции Ольге Викторовне Данько в ее трудной миссии — искоренении изъянов воспитания…
Ольга Викторовна сидела с зажженной сигаретой и пускала в потолок змейки дыма. В дверь постучали. Мелодия листопада оборвалась.
"Входите! — отозвалась Ольга Викторовна. Пробормотала: — Интересно, кто это на ночь глядя…" В кабинет сунулся офицер милиции, козырнул: "Добрый вечер, товарищ капитан. У нас к вам задержанный… — Он обернулся в невидимую прихожую, поманил рукой: — Заводите!"
Лицо офицера показалось мне знакомым. Ну конечно же, это был тот самый старлей, что привез меня в Детскую комнату!
Два милиционера ввели упирающегося белобрысого мальчишку. Милиционеров я тоже узнал — Усы Подковой и жирный Сухомлинов. Нарисованы они были очень похоже, причем с изрядной долей иронии: Сухомлинов был еще более кругленьким, с веселыми ямочками на щеках, а чубатый Усы Подковой смотрелся угрюмым запорожцем с обвислыми, точно веревки, усами.
И в этот момент я понял, кого привели милиционеры, кто этот упирающийся, словно ишак, нарушитель. И наверное, тогда я испытал первый подзвдошный тычок настоящего страха. На экране был изображен я сам — Герман Рымбаев. Объяснений, как мог я появиться в диафильме пятьдесят седьмого года выпуска, у меня не было. Но даже если и не пятьдесят седьмого, а восемьдесят девятого — все равно в нем не могло быть Германа Рымбаева, потому что Герман Рымбаев появился в Детской комнате милиции № 7 два часа назад!
Да, не все детали совпадали. С одеждой Борис Геркель поднаврал. У Германа в руках была мятая ушанка. У меня же никакой ушанки не было. Вместо моей черной куртки на Германе болталось короткое пальто с оборванными пуговицами. Но лицо было моим, хоть рисунок больше напоминал шарж из "Крокодила", чем портрет. Я никогда не считал себя красавцем, но Герман в диафильме имел выраженные жабьи черты — большой брезгливо извернутый в крике рот, круглые глаза, нос кнопкой. Расхристанные светлые волосы торчали в разные стороны, словно Германа до этого здорово за них оттаскали. Под глазом — изрядный синяк.
— Как тебя зовут, мальчик? — мягко спросила Ольга Викторовна.
— А вам какое дело? — крикнул нарисованный Герман. — Вы не имеете права меня задерживать, у вас нет доказательств! Ты, жирный! — Он повернулся к Сухомлинову: — А ну, отпусти! И ты, усатый, ну-ка убери грабли!..
Сомнений быть не могло — это произнес я. Совсем недавно, может пару недель тому, я из интереса записал себя на купленный "Маяк" и удивился, как непохожа запись на мой реальный голос.
Но именно этим чужим магнитофонным голосом и говорил Герман из диафильма. Причем говорил то, чего на самом деле не было. Я никому так не грубил, не задирал милиционеров. Все слова лягушки-Германа были не из моего лексикона, но самым неприятным был тот факт, что когда он произносил их, они обретали жизнь и свою художественную правду.
Возмущенный, я хотел повернуться к Разумовскому, чтобы сказать, что все происходящее сейчас в диафильме — чепуха и вымысел, но вместо гневного возгласа захлебнулся немым воздухом. Мне вдруг вспомнились гаражи и подлый удар Бормана кроссовком поддых, от которого у меня отнялся голос.
"Надо же, какой грубиян, — покачала головой Ольга Викторовна. — Как не стыдно…" — "А мне нечего стыдиться! Привели невинного человека в Детскую комнату милиции. Произвол! Я на вас буду жаловаться. Я примерный школьник, я — отличник! Я чемпион по сбору макулатуры и металлолома! Мой папа — большой начальник! Вам всем от него попадет!" — "И все-таки, как тебя зовут? — с удвоенной теплотой спросила Ольга Викторовна. — Это не праздное любопытство. Я старший инспектор Детской комнаты милиции, и это мое невеселое право — вторгаться в чужую жизнь, если передо мной правонарушитель!" — "Ничего я не нарушал! — противно заныл Герман. — Отпустите немедленно! Никак меня не зовут! Меня мама жде-е-е-т!.." — "Его зовут Герман, — ответил за маленького хама старлей. — Кличка — Рэмбо". — "Потому что фамилия — Рымбаев, — тихо добавил Сухомлинов. — Это по матери". — "А по отцу — Хлопик", — чуть смущенно сказал Усы Подковой и хохотнул, прикрыв рот рукой. — "Ничего смешного, — улыбнулась Ольга Викторовна. — Хорошая фамилия у Германа. — Она попыталась погладить его по голове…"
