Двенадцать рассказов-странников - Маркес Габриэль Гарсиа (читать книги полностью .txt) 📗
Но вернуться к этой мысли ей было некогда. На окраинах Парижа ее палец превратился в неиссякаемый источник, и она воистину почувствовала, что ее душа ускользает сквозь рану. Нена попыталась было остановить кровотечение туалетной бумагой, лежавшей в дорожной сумке, но едва перевязывала палец, как уже приходилось выбрасывать в окно куски окровавленной бумаги. Одежда, шуба, сиденья — все постепенно промокало, медленно, но верно. Билли Санчес не на шутку перепугался и настаивал на том, что надо найти аптеку, однако Нене Даконте уже было ясно, что аптекарь тут не поможет.
— Мы почти у Орлеанских ворот, — сказала она. — Поезжай прямо, по проспекту генерала Леклерка, он здесь самый широкий и зеленый, а потом я тебе скажу, что делать.
Это был самый тяжелый отрезок пути за всю поездку. Проспект генерала Леклерка оказался адским скопищем легковушек и мотоциклов, которые постоянно застревали в пробках, и громадных грузовиков, пытавшихся пробиться к центральным рынкам. От бесполезного завывания гудков Билли Санчес так разнервничался, что заорал, покрыв на языке каденерос нескольких водителей, и даже было порывался выйти из машины и сцепиться с одним из них, но Нене Даконте удалось убедить его, что хоть французы и самые жуткие грубияны в мире, они никогда не дерутся. Это было лишним доказательством ее здравомыслия, потому что в тот момент Нена Даконте изо всех сил старалась не потерять сознания.
Только на то, чтобы выехать на площадь Бельфортского льва, им понадобилось больше часа. Кафе и магазины светились, будто в полночь, ведь этот вторник был типичным для парижских январей, хмурых и грязных, с бесконечным дождем, не успевавшим превратиться в снег. Но проспект Данфер-Рошро был посвободней, и когда они проехали несколько кварталов, Нена Даконте велела мужу повернуть направо, и он остановился возле огромной, мрачной больницы, у входа в отделение «Скорой помощи».
Она не смогла без поддержки выйти из машины, но не потеряла ни спокойствия, ни ясности ума. Лежа на каталке и ожидая прихода дежурного врача, Нена ответила медсестре на обычные вопросы о себе и о перенесенных заболеваниях. Билли Санчес принес ей сумку и держал ее за левую руку, на которой теперь было надето обручальное кольцо; рука была холодной и вялой, а губы стали бескровными.
Он стоял рядом с ней, держа ее за руку, пока не пришел дежурный врач, который быстро осмотрел пораненный безымянный палец. Врач был очень молодой, бритый наголо, с кожей оттенка старой меди. Нена Даконте не обратила на него внимания и лишь послала своему мужу мертвенно-бледную улыбку.
— Не пугайся, — сказала она, проявив поистине непобедимое чувство юмора. — Со мной ничего не случится. Разве что этот людоед отрежет мне руку и съест.
Врач закончил осмотр и вдруг сразил их наповал идеально правильной испанской речью. Правда, со странным азиатским акцентом.
— Нет уж, ребята, — сказал он. — Этот людоед скорее умрет с голоду, чем отрежет такую красивую ручку.
Они засмущались, но врач успокоил их любезным жестом. Потом приказал увезти каталку. Билли Санчес пошел было рядом, держа жену за руку, но врач остановил его.
— Вам нельзя, — сказал он. — Ей будут делать интенсивную терапию.
Нена Даконте еще раз улыбнулась мужу и махала ему рукой, пока каталка не скрылась в глубине коридора. Врач задержался, изучая то, что медсестра написала на табличке. Билли Санчес окликнул его.
— Доктор, — сказал он. — Она беременна.
— Какой у нее срок?
— Два месяца.
Вопреки ожиданиям Билли Санчеса доктор не придал этому особого значения.
— Вы правильно сделали, что сказали, — одобрительно произнес он и пошел вслед за каталкой, а Билли Санчес остался посреди мрачного холла, пропахшего потом больных.
Он довольно долго стоял в растерянности, глядя на пустой коридор, по которому увезли Нену Даконте, а потом присел на деревянную скамью, на которой сидели другие ожидающие. Сколько времени он там просидел, неизвестно, но когда решил выйти из больницы, был снова вечер, дождик все моросил, и Билли пошел, не зная куда себя деть, удрученный жизнью.
Как я смог удостовериться много лет спустя, роясь в больничных записях. Нена Даконте поступила в клинику в 9 часов 30 минут во вторник. 7 января. Ту первую ночь Билли Санчес провел в машине напротив входа в отделение «Скорой помощи», а утром спозаранку съел шесть вареных яиц и выпил две чашки кофе с молоком, поскольку во рту у него не было маковой росинки от самого Мадрида. Потом он вернулся в приемный покой, чтобы повидаться с Неной Даконте, но ему дали понять, что нужно идти через главный вход. Там в конце концов удалось разыскать какого-то служащего-астурийца, который помог ему объясниться со швейцаром, и тот подтвердил, что Нена Даконте действительно значится в списках больных, но посещения разрешаются только по вторникам, с девяти до четырех. То есть через шесть дней. Билли Санчес попытался увидеть врача, говорившего по-испански, которого он описывал, как «бритого негра», но несмотря на две такие простые подробности, никаких сведений не добыл.
Успокоенный тем, что Нена Даконте значится в списках. Билли вернулся туда, где оставил машину, и дорожный инспектор заставил его отогнать ее подальше на два квартала и припарковать на узенькой улочке на нечетной стороне домов. Напротив красовалось недавно отреставрированное здание с вывеской «Отель „Николь“». Отель был самой низкой категории, с крошечной приемной, в которой стояли лишь диван и старое пианино, но зато хозяин с певучим голосом мог объясниться на каком угодно языке, лишь бы клиентам было чем платить. Билли Санчес поселился со своими одиннадцатью чемоданами и девятью коробками в единственной свободной комнате — треугольной мансарде на девятом этаже, куда надо было доползать на последнем издыхании по спиральной лестнице, пропахшей пеной от варившейся цветной капусты. Стены были увешаны обшарпанными коврами, а в единственное окошко проникал только тусклый свет с внутреннего дворика. В комнатушке стояли двуспальная кровать, большой шкаф, стул, портативное биде и рукомойник с тазиком и кувшином, так что жизненное пространство оставалось лишь на кровати. Все было старым-престарым, убогим, но при этом чистеньким? со следами недавней дезинфекции.
Билли Санчесу не хватило бы целой жизни, вздумай он разгадать загадки мира, зиждившегося на скаредности. Он так и не постиг тайну света на лестнице, который гас прежде, чем Билли успевал добраться до своего этажа. Обнаружить, каким образом свет зажигается вновь. Билли также не удалось. Он потратил пол-утра на уяснение того, что на лестничной площадке каждого этажа имелся туалет с цепочкой на бачке, и совсем уж было собрался там восседать в потемках, как вдруг случайно выяснилось, что свет зажигается, как только дверь закрывается на задвижку. Дабы никто не мог по забывчивости оставить его включенным. Душ, который находился в конце коридора и который Билли упорно принимал по два раза на дню, как у себя на родине, оплачивался отдельно, а горячая вода, находившаяся в ведении администрации, кончалась через три минуты. Однако Билли был достаточно здравомыслящим человеком, чтобы понять, что эти, столь непривычные для него, порядки все-таки лучше, чем январская непогода. Да и потом, он чувствовал себя таким потерянным и просто диву давался, как это он мог когда-то обходиться без опеки Нены Даконте.
Поднявшись в среду утром к себе в комнату. Билли рухнул на кровать, даже не сняв пальто и неотрывно думая о дивном создании, по-прежнему истекавшем кровью в доме через дорогу. И очень скоро его сморил сон, настолько естественный в его состоянии, что, проснувшись и увидев, что часы показывают пять, Билли не смог определить, утро сейчас или вечер, и какого дня и в каком городе, в окна которого хлещут ветер и дождь. Он лежал с открытыми глазами, думая о Нене Даконте, пока не убедился, что на самом деле рассвело. Тогда Билли пошел завтракать в то же кафе, что и в прошлый раз, и там выяснил, что уже четверг. В окнах больницы горел свет, дождь прекратился, поэтому Билли сел, прислонившись к стволу каштана, напротив главного входа, через который сновали туда-сюда врачи и медсестры в белых халатах, и сидел в надежде встретить врача-азиата, принимавшего Нену Даконте. Однако не увидел его ни тогда, ни после обеда, когда ему пришлось отказаться от ожидания, потому что он жутко замерз. В шесть часов Билли выпил кофе с молоком и съел два яйца вкрутую, которые он уже сам взял со стойки, пообвыкнувшись: ведь он уже двое суток ел одно и то же в одном и том же месте. Вернувшись в гостиницу, чтобы лечь спать. Билли увидел, что все машины стоят на противоположной стороне тротуара, а к лобовому стеклу его автомобиля приклеена квитанция об уплате штрафа. Швейцару отеля «Николь» с трудом удалось втолковать ему, что по нечетным числам стоянка разрешается на нечетной стороне домов, а по четным — наоборот. Подобные рационалистические уловки были выше понимания чистокровного Санчеса де Авила, который всего каких-нибудь два года назад вломился в кинотеатр Картахены на служебной машине мэра и на глазах у окаменевших полицейских задавил несколько человек. И уж тем более до него не дошло, когда швейцар посоветовал ему уплатить штраф, а машину не переставлять, поскольку в двенадцать ночи придется снова переставить ее на другую сторону улицы. В то утро на рассвете Билли впервые думал не только о Нене Даконте, а ворочался с боку на бок без сна и вспоминал тягостные ночи в притонах педерастов на рынке в Карибской Картахене. Он вспоминал вкус рыбы и риса по-колумбийски в забегаловках на пристани, куда причаливали шхуны из Арубы. Он вспомнил свой дом, стены которого были увитые вьюнками… там еще не кончился вчерашний день и было всего лишь шесть часов вечера… Билли увидел отца в шелковой пижаме, читавшего газету на прохладной террасе. Вспомнил свою мать, вечно пропадавшую бог знает где, свою аппетитную болтушку матушку в выходном платье и уже с раннего вечера с розой за ухом, задыхавшуюся от жары под тяжестью своих роскошных грудей. Когда ему было семь лет, он вошел как-то вечером неожиданно в комнату и застал ее голой в постели с одним из случайных любовников. Из-за этого недоразумения, о котором они никогда не упоминали, между ними установились какие-то заговорщические отношения, куда более ценные, нежели любовь. Однако Билли не осознавал этого, равно как и прочих ужасов одиночества — он ведь был единственным ребенком в семье — вплоть до той злополучной ночи, когда он ворочался с боку на бок в убогой парижской мансарде, не имея возможности с кем-нибудь поделиться своими горестями и дико злясь на себя, потому что ему не удавалось удержаться от слез.
