Гроб хрустальный. Версия 2.0 - Кузнецов Сергей Юрьевич (электронная книга TXT) 📗
Когда-то эти песни много для него значили. Высоцкий умер, когда Глеб перешел в седьмой класс – и пик посмертной популярности "шансонье всея Руси" пришелся на три последних школьных года. Глеб елозил тряпкой и думал о том, что для него и его друзей Высоцкий был символом индивидуализма и свободы. Настоящей мужской дружбы, которая вдвоем против восьмерых. Кто бы раньше с нею ни был, и даже если расклад перед боем не наш. Высоцкий был сакральным автором, его даже под гитару не пели, но сейчас Глеб не смущаясь подпевал: мы Бога попросим, впишите нас с другом в какой-нибудь ангельский полк. Ангельский полк, куда Высоцкий теперь зачислен вместе с Джимом Моррисоном и другими гениями саморазрушения, летавшими под Богом, возле самого рая. Как ни крути, его смерть была первой смертью в истории Глебова поколения.
Все мы жалели, что опоздали родиться, вспоминает Глеб. Мы пропустили шестидесятые, когда Галич пел в Академгородке, а Окуджава – в Политехническом, и семидесятые, когда Аксенов еще был в Союзе, а Высоцкий – жив. Наши родители могли читать Солженицына в "Новом мире" и "Роман-газете", наши старшие братья – узнать о "литературном власовце" из "Правды". Нам не полагалось даже знать этой фамилии. Нам казалось: упоминание имени любого эмигранта приравнивается к прямой антисоветчине. Никаких метатекстов здесь не было; в этом смысле не-имена приравнивались к матерным словам – и когда Лажа сказала "Цензура необходима для борьбы с такими, как Солженицын", это прозвучало непристойно, как: "Чтобы я больше не слышала от вас слово "хуй"!". Невозможно было представить: не пройдет и десяти лет, и всех напечатают, а Высоцкому посмертно дадут Государственную премию.
Высоцкий был единственным, кого разрешалось упоминать. Его нельзя было не упоминать – Москва начала восьмидесятых была пропитана его песнями: из раскрытых окон доносился хриплый голос в сопровождении оркестра Поля Мориа, "Кони привередливые" и "Банька по-белому", а Емеля приносил в школу толстые тома любительских стихов о том, что правее входа на Ваганьково, что ни одного официального некролога, что почти в один день с Джо Дассеном. "Он сердцем пел – и сердце разорвалось". Позже выяснится – разорвалось оно от водки, амфетаминов и героина. Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышки.
Глеб перебрался на кухню, притащив с собой магнитофон. Вы лучше лес рубите на гробы – в прорыв идут штрафные батальоны. Песня давно перестала быть крамольной, но драйв остался. Леса, вырубленные на гробы. А перед нами все цветет, за нами все горит. Хорошо.
Емеля в свое время даже написал в сочинении, мол, военные песни Высоцкого – лучшее, что написано о Великой Отечественной, вспоминает Глеб. Не страшно, что Высоцкий не воевал, – Лермонтов тоже не участвовал в Бородине. Лажа поставила тройку – сказала: нельзя даже сравнивать песни Высоцкого с книгами Василя Быкова или Григория Бакланова. На этот раз я не возмутился самоуправством: в самом деле, зря Емеля потащил нашего неофициального Высоцкого в их официальный военный контекст.
Но все равно: в моем сердце живет память о какой-то другой войне, не похожей ни на войну Высоцкого, ни на войну Быкова или Бакланова, ни на ту войну, о которой полюбили говорить в перестройку: два людоеда, Гитлер и Сталин, делят Польшу и уничтожают свои народы. Эта память жива и сейчас – подпевая и крики "ура" застревали во рту, когда мы пули глотали, я думаю: меня все еще коробит, когда Ося говорит "арийский" с интонацией, словно это – медаль на грудь.
И кроме памяти об этой великой войне, была еще одна война, в которой я успел поучаствовать. "Эрика" берет четыре копии, папки с запретными стихами громоздятся, как ящики с патронами, ксерокс недоступен, как атомная бомба. Я – одинокий Штирлиц, шпион в собственной стране, I'm a spy in the house of war, никогда не ждавший указаний из центра – потому что у моей шпионской сети никогда не было центра.
Мы были детьми, вспоминает Глеб, мы любили анекдот про человека, который захотел, чтобы его посадили в тюрьму. Не помню уже, зачем ему это понадобилось. И вот, приходит он в милицию, кричит: "Коммунистов – на фонарь!" – и мент отвечает: "А что, наши уже в городе?"
Мы так смеялись, мы и помыслить не могли: не пройдет и десяти лет, как миллионные толпы будут ходить по Москве, скандируя "Долой КПСС!". Окажется: наши уже в городе, но от этого не легче. Потому что станет ясно – никаких "наших" больше нет. Несколько лет я потерянно буду бродить по улицам бывшей имперской столицы, чувствуя себя шпионом, чья работа никому не нужна. В стране, которая вдруг оказалась чужой.
Война закончилась. Хорошие парни победили плохих – точнее, победили и растворились, пропали, словно их не было никогда. Высоцкий до этого не дожил – может, ему повезло.
Песни из "Бегства мистера МакКинли". Погода славная, и это главное. Огромные, десятиминутные баллады про американский футбол, про насилие и оружие, про хиппи и маленьких людей. И финальный аккорд:
Будущее оказалось не похожим на рай, и напророченное не сбылось. В этом наставшем будущем Высоцкий странен и неуместен – динозавр, реликт ушедшей эпохи. Пятнадцать лет назад мы думали, что он именно уснул; оказалось – все-таки умер.
Вылив грязную воду и выключив магнитофон, Глеб достал лист бумаги и выписал имена всех, кто был в Хрустальном в день смерти Снежаны. Потом соединил стрелочками Снежану и Андрея, Нюру и Крутицкого. Себя соединил со Снежаной и Нюрой. Действительно, получалась сеть, где Снежана и Крутицкий связаны через двух человек. Был еще таинственный het, который спал со Снежаной и, вероятно, имел виды на деньги Крутицкого. Была Марусина, которая тоже в эту сеть как-то включена. Воспользовавшись, как учили в школе, бритвой Оккама, Глеб предположил, что het и Марусина – один человек. Стало легче, хоть и ненамного. Четыре кандидатуры, но Андрей не может одновременно быть Undi и het, а значит, исключается из списка подозреваемых.
Оставались Луганов, Ося и Бен. Приятно, что Шаневич и Арсен исключаются по двум причинам сразу: они сидели на кухне и еще задолго до убийства говорили, что не ходят на #xpyctal. То же касается Антона – Снежана говорила, что встретила его всего за несколько дней до смерти и, даже если и переспала с ним, вряд ли успела ввести его в круг виртуальных поклонников.
Нарисованная Глебом сеть до ARPANet все-таки не дотягивала: у нее был центр, и центром этим была Снежана. Ее исчезновение нарушало связность, разрывало сеть на части. Какая все-таки глупость эти ее идеи про IRC-канал, сеть любовников, виртуальные личности и Интернет, подумал Глеб. Какой-то детский сад. Точнее – школа.
Он вспомнил, что однажды уже рисовал похожую схему – больше десяти лет назад, когда пытался разобраться в отношениях внутри класса. В центре была Марина, к ней тянулись стрелочки нежных привязанностей от Вольфсона, Абрамова и Чака. Линия между Мариной и Иркой была перечеркнута, как и линии, соединявшие Чака с Вольфсоном и Абрамовым, что означало – конец дружбе. Самого себя Глеб тогда изобразил чуть в стороне, соединенного одинокой стрелкой с Оксаной. Тогда ему казалось, что он совсем не участвует в потрясших его класс событиях. А сейчас он в самом центре.
Он снова посмотрел на схему. Луганов, Ося и Бен. Начать следует с Луганова – хотя бы потому, что Глеб знает его хуже всех.
