Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Он замолчал.
«А кто из нас не «сам»? — подумал я. — Некоторые вообще из Ганцевичей прямиком в Москву дунули».
— Я вот мотаюсь по заграницам, а помирать приеду на родину. — Быков остановился. — Мне моя деревня уже и снится. Нищета, голод, а лучшие годы все одно там остались. Тебе еще не снится?
— Нет.
— Молодой. Ты как к новой белорусской мове относишься?
Я уже знал, что при разговорах с классиками нужно быть готовым к любым поворотам.
— Резко отрицательно, — сказал я.
— Почему? — удивился Быков.
— Белорусы в своей массе еще «наркомовкой» не овладели, а им предлагают учить «тарашкевицу». Я никогда не стану писать «плян» или «лёгика».
— Мне тоже привычнее «план» и «логика», — согласился Быков. — Но мягкость я бы оставил. Мы же говорим «сьнег», а не «снег».
Мы оба посмотрели себе под ноги.
— Откуда он здесь в феврале взялся? — изумился Быков.
— Вместе со мной из Беларуси прилетел.
Хотя на самом деле во Франкфурт-на-Майне я прибыл из Москвы.
— Да, на Беларуси пчелы как гуси, — вздохнул Василь Владимирович. — Откуда у нас эта спесь?
— От поляков набрались, — сказал я. — Или от русских империалистов.
Быков крякнул. Давненько, видимо, с молодежью не общался.
В быстро синеющем воздухе рисовалась бесконечная шеренга платанов с растопыренными сучьями-ветками, на которых густо налип снег. А вот Майн так и не тронулся льдом. Да что с них взять, с немцев. В Европе живут. Погибель европейцев в том и кроется, что, разомлев на солнышке, они рвутся покорять Россию, скованную льдами.
Но с Быковым на эту тему лучше не говорить. Он уже далеко отдрейфовал на своей льдине в южном направлении.
На следующий день я проснулся от громкого стука в дверь.
«Приехал», — подумал я сквозь сон.
На пороге действительно стоял Косенчук.
— Шампанское пил? — строго спросил он.
— Какое шампанское? — не понял я.
— На завтрак здесь бесплатно дают шампанское, — объяснил Валерий. — Разве тебе не сказали?
— Я не говорю по-немецки.
— Одевайся и пойдем в ресторан. А потом к Быкову. Я уже с ним созвонился.
«Кончилась идиллия, — подумал я. — Писатель при деньгах — это худший вариант нового русского».
И я оказался прав. Косенчук пил на завтрак шампанское. В пивной на Рёмер-пляц, куда мы пришли с Быковым, он подозвал к себе официанта, велел наклониться к себе, взялся двумя пальцами за «бабочку» и сильно дернул.
— Я думал, «бабочка» пришита, а она оказалась на резинке, — объяснил он нам свой поступок.
Странно, но официант при этом весело смеялся. «Турок», — подумал я.
В ресторане во время обеда Косенчук всякий раз заказывал коньяк, но кончалось все водкой.
— Это потому, что мы русские, — говорил он мне наутро, дрожащей рукой поднося ко рту бокал с шампанским. — Ты почему не пьешь?
— Не хочу.
— Совсем? — тяжело отдувался Валерий. — А я весной покупаю квартиру в Ницце. Приедешь?
— Обязательно, — кивнул я.
Я знал, что с пьяным человеком, особенно таким, как Косенчук, нельзя спорить.
Однажды вечером мы с ним отправились в сауну в нашем отеле, которая тоже входила в перечень бесплатных услуг.
— Нужно алкоголь из организма выгнать, — сказал Валерий.
Я с ним согласился.
Сауна находилась на последнем этаже здания. Перед входом в парилку бассейн с голубой водой. На шезлонгах две девушки топлес, судя по внешности, немки. Сквозь прозрачную крышу видны облака, плывущие по небу. Красота!
Валерий покосился на девушек, осуждающе покачал головой и прошествовал в парилку.
Я знал, что здесь парятся голышом, и разделся, как все.
— А я не могу, — сказал Валерий. — Воспитание не позволяет.
Трусы у него были до колен.
Мы вошли в парилку.
Немка, лежащая на полке, с ужасом посмотрела на Косенчука и судорожно натянула на себя простыню. Через минуту ее в парилке не было.
— Даже и не знаю, чем у них все кончится, — сказал Валерий, взбираясь на полок. — Про гей-парады слыхал?
— Слыхал.
— Ты бы надел трусы. Мы все ж русские.
— Но в Германии, — возразил я. — Здесь даже деревья другие, не только люди.
— Пойду в бар, — сказал Валерий. — Не нравится мне их сауна.
— В Ницце, думаешь, другая? — спросил я.
— В Ницце пальмы и пляж, — объяснил мне разницу Косенчук. — Черных, правда, много.
«Их и здесь хватает», — подумал я.
Мне в парилке было хорошо. В молодости я занимался борьбой и частенько сгонял в парилке вес, но стоградусную жару, как ни странно, не возненавидел. А здесь и ста не было, от силы восемьдесят.
В парилку вошел пожилой немец и о чем-то спросил меня.
— Нихт ферштейн, — пробормотал я.
Я уже привык, что немцы, в основном люди в возрасте, обращались ко мне с вопросами. Происходило это не только на улицах, но и в магазинах.
— А ты на них похож, — сказал Быков, когда я пожаловался на излишнее внимание к своей персоне. — Здесь полно таких носатых и пучеглазых.
— Но я же радимич, а не пруссак.
— А кто об этом знает?
На лице Быкова промелькнула тень улыбки. У меня защемило сердце. Эта тень отличала белорусов от всех прочих национальностей.
— Вернешься в Москву — передай от меня привет Бочкареву, — сказал Василь Владимирович. — Мы ведь с ним не ссорились.
— Обязательно, — сказал я. — Фронтовикам вообще делить нечего.
— Это как сказать, — вздохнул Быков. — С иным писателем-фронтовиком я уже за один стол не сяду.
Он замолчал.
«Жизнь на чужбине для писателя никогда не была сладка, — подумал я. — Может, у одного Набокова. Про белорусов и говорить нечего».
— Между прочим, из-за тебя моя жена пиццу сожгла, — сказал Быков.
— Из-за меня? — удивился я.
— Поставила в духовку пиццу и начала читать твою книгу. Очнулась, когда уже вся квартира в дыму.
У меня загорелись уши: не каждый день твоим рассказам такие комплименты отвешивают.
— Я готов заказать пиццу прямо сейчас, — сказал я.
Мы сидели в любимой пивной Василя Владимировича. Косенчук отсыпался у себя в номере.
— Обойдусь кружкой пива, — усмехнулся Быков. — Я тоже посмотрел книжку. Для белорусского писателя у тебя хороший русский язык.
— Так ведь тоже живу в эмиграции, — кивнул я, подзывая официанта. — Цвай бир, битте.
— Два пиво, — улыбнулся официант.
Он был то ли поляк, то ли юг — наш человек, одним словом.
На следующий день я улетел в Москву.
— А я остаюсь, — сказал Косенчук, прощаясь со мной. — Еще пару дней с Быковым пообщаюсь — и в Ниццу.
«О чем они говорят, когда остаются вдвоем? — подумал я. — Неужели о судьбе родины, которую один уже покинул, а второй только собирается?»
Но вслух говорить об этом я не стал. Каждый имеет право на свою маленькую тайну.
2
На улице Воровского, которая вновь стала Поварской, я встретил Белугина.
— Привет медальерам! — помахал я ему рукой.
— Ты что тут делаешь? — спросил он.
— Работаю, — удивился я. — И живу.
За все эти годы я так и не привык, что моя работа и комната, в которой я прописан, находятся на одной улице. Да какой! Когда-то это был кулинарный центр столицы — улица Поварская, а вокруг Хлебный, Калашный, Столовый, Скатертный и Ножовый переулки. Как говорится, ешь не хочу.
В своей комнате, что на четвертом этаже в доме номер восемнадцать, я, конечно, не жил, но бывал. В романе «Мастер и Маргарита» Булгаков квартиру на Садовой называл нехорошей. Моя комната на Поварской могла смело претендовать на статус неудачной.
Я пытался ее сдавать, но разве мои соседки позволят это сделать? Они не гнушались поменять замок в общей входной двери и потом под разными предлогами не давали мне ключ.
— Ты хочешь меня выселить? — допытывался я у Марины, той самой, что держала здесь притон.
— А ты здесь все равно не живешь, — отвечала она.
— Но я прописан.
— Подумаешь! У нас туберкулезного прописали, а мы не пускаем.
