Концерт «Памяти ангела» - Брусовани Мария (книги бесплатно без регистрации txt) 📗
Я не собираю букет из разрозненных цветов, я подбираю их к букету, уже существующему в моем воображении.
Иногда мне случается писать новеллы к какому-нибудь событию, случаю, в память о ком-то. Эти новеллы остаются разрозненными страницами. Если однажды я соберу их воедино, то назову этот сборник «Собранные новеллы». В отличие от книг новелл, задуманных как единое произведение, эти, будучи включены в том, тем не менее не будут представлять собой книгу.
«Отравительница»…
Как всегда, персонаж, которого рисует мое перо, меня заполонил. И вот я превратился в старую даму — мне не привыкать, — провинциальную серийную убийцу — придется попривыкнуть. И как только авторы романов ужасов ухитряются жить нормальной жизнью? Я опасаюсь за своих близких… Вот уже несколько дней я столь же порочен, как моя преступница, во мне уже нет ни капли милосердия, мысленно я убиваю людей и ликую при этом. На кухне вместо уксуса и растительного масла мне мерещатся флаконы с ядом, и, готовя соус, я грежу об ужасных вещах. Вчера вечером я подавал грибное фрикасе и испытал нечто вроде сожаления из-за того, что в нем не было ничего ядовитого.
Даже когда я не сочиняю, герой от меня не отстает. Он преследует меня и иногда даже говорит вместо меня. Роль прилипает не только к моей коже — это бы еще ничего, — но и к душе. Герой оживляет во мне все, что походит на него. Если это отрицательный герой, он будит во мне злобность.
Когда я писал свой роман о Гитлере «Доля другого», я содрогался…
В эту ночь я был так беспокоен, что для того, чтобы прийти в себя, чуть было не взялся сочинять биографию святого Франциска Ассизского…
Или Казановы?
Эти истории бегут по дорогам бытия, спрашивая себя, что это — тропинка свободы или глубокая колея детерминизма?
Свободны ли мы?
Вопрос долговечнее, чем ответы на него, и переживет все ответы. Поскольку мне представляется, что нечестно, или бесцеремонно, или глупо с уверенностью утверждать что бы то ни было.
Мы испытываем чувство свободы, когда размышляем, колеблемся, выбираем. Но не иллюзия ли это чувство? Ведь решение в любом случае будет принято? Не является ли выбор, сделанный нашим сознанием, обусловленным? И не было ли это настоятельной необходимостью, рядящейся в одежды свободного выбора?..
Философы, поддерживающие Декарта — свобода существует — или Спинозу — ее не существует, — противостоят друг другу, но победителя в этой битве быть не может. Почему? Потому что их оружие — аргументы, а не доказательства. Теория против теории. Результат: проблема остается.
Признаюсь: мне ближе сторонники свободы, такие как Кант или Сартр, поскольку мне в жизни, кажется, довелось проявить свою свободу. Вдобавок мне необходимо верить в свободу из соображений морали: иначе, если человек не свободен, не творец своих поступков, то есть не ответствен, исчезают основания для этики и для правосудия; нет ни вины, ни заслуги. Порицают ли камень за то, что упал? Наказывают его? Нет.
Тем не менее нуждаться в свободе из соображений морали еще не значит знать, что свобода существует. Постулировать свободу — то же самое, что продемонстрировать ее.
Вопрос остается.
Такова главная, сокровенная суть человеческого существования — жить, имея больше вопросов, нежели ответов.
Нынче в октябре я совершаю поездку по Соединенным Штатам и англоговорящей Канаде с презентацией вышедшей на английском моей первой книги новелл «Одетта Тульмонд», благодаря волшебству перевода превратившейся в «The Most Beautiful Book in the World», «Самую прекрасную книгу в мире» (по последнему рассказу сборника), что, несомненно, является самым скромным названием в мире.
Ее принимают прекрасно. Надо же! Это означает, что о Франции сейчас хорошо пишут, потому что сдержанный прием очень редко выходящих здесь французских книг отражает состояние международных отношений. Мне любопытно узнать, что только французы способны смешивать забавные истории с философией, говорить о важных вещах с легкостью и глубиной. Сегодня это приветствуется. Прежде меня за это ругали…
Во время всех этих литературных фестивалей, публичных чтений, где я стараюсь использовать американский перевод, реакция слушателей и читателей меня восхищает. Сообщив, что у меня очаровательное чувство деталей, они тут же кидаются в ближайший книжный магазин и разбирают последние экземпляры.
А ведь как раз частностей в моих книгах не так много… Но именно при помощи этих элементов я описываю целое. Старая французская традиция, называющая меч клинком, а корабль — парусом. Это называется синекдоха — называние целого через его часть, — и, выходя за рамки стиля, я распространяю синекдоху на драматургию, на повествование.
Действительно, в англосаксонском пространстве, где производятся толстые книги, неизменно толстые, перегруженные деталями и описаниями (результат гигантского исследовательского труда и документалистики) книги, откуда на вас сотнями страниц изливается информация, — эта увлеченность синекдохой поразительна.
Я считаю, что искусство писателя, как и искусство художника, заключается в умении выбрать: задать нужные рамки, определить самый выгодный для описания момент, уметь сказать многое малым.
Все еще Америка… Я испытываю настоящее счастье, открывая для себя книги и писателей, которых прежде не знал; с ними я провожу вечера за бокалом вина, мы переделываем мир и говорим о литературе, как будто нам двадцать лет… Их смиренная вежливость и уважение к другим авторам меня трогают, вдохновляют.
Сегодня вечером несколько писателей читали по очереди в битком набитой аудитории. Тексты были хороши, их читали авторы-американцы или канадцы. Но все же у меня осталось ощущение недостаточно сытного ужина: вроде поел, да не наелся.
Разумеется, ни один сведенный к нескольким страницам отрывок из этих романов не был самодостаточным, поскольку отсылал читателя к полному тексту.
Поэтому мне было нетрудно ублажить аудиторию, поднявшись на эстраду с целой новеллой.
Что замечательно в американцах, это fair play [10]. Нисколько не завидуя моему успеху, коллеги-писатели горячо поздравили меня.
Тут я вновь мысленно отметил, что мне есть чему поучиться…
В Торонто разговариваю с литературным критиком. Вокруг нас громоздятся стопки книг, где все перемешано: запущенные бессмысленным маркетингом коммерческие романы, настоящая литература, опусы спортсменов или телекинозвезд, которые знамениты не потому, что пишут, а пишут, потому что знамениты, и т. д. Мне становится дурно, и я не пытаюсь это скрыть.
— Как вам удается во всем разобраться и расставить эти книги по полочкам? — спрашиваю я его.
— Я считаю покойников.
— Простите?
— Я считаю покойников. Больше двух покойников — коммерческий проект. Один-два — литература. Совсем без покойников — детская книжка.
«Возвращение».
Я пишу его, находясь вдали от дома, как моряк из моей истории. Переезжая из гостиницы в гостиницу, я мучусь тоской по семье. Мне не терпится к ним вернуться, и я сочиняю эти страницы для них, чтобы они, когда я вернусь, быть может, угадали, как мне их не хватало, как я их люблю, а главное, как бы мне хотелось любить их еще сильнее.
Труд поглощает часы, отрезки времени становятся фразами, и все они разной длины.
Если бы я мог работать над своей жизнью, как над новеллой, я бы, наверное, стал прекрасным человеком…
Я всегда сомневался в том, что Ванкувер действительно существует. Расположенный на западе запада, на другом конце Америки, которая сама находится на другом конце океана, этот город был для меня каким-то абстрактным местом. Умозрительным, как бесконечность в математике. Ванкувер казался горизонтом, который, как всякий горизонт, отступает по мере того, как к нему приближаешься, — Крайний Запад, Дальний Запад.
10
Честная игра (англ.).