Радуга тяготения - Пинчон Томас Рагглз (книги бесплатно читать без .txt) 📗

Однако ему не все равно — небезразличнее, чем следует, и ему это удивительно, — как там с детьми, как с их мотивами. Они ищут свободы, соображает он, томясь, как он по Печи, — и такая извращенность преследует его и угнетает… он вновь и вновь возвращается к опустению и бессмысленному образу того, что было домиком в лесу, а ныне обратилось в крошки и потеки сахара, осталась лишь черная неукротимая Печь да двое детей, рывок приятной энергии уже позади, вновь голодно, убредают в зеленую черноту дерев… Куда пойдут они, где укроют ночи? Детская недальновидность… и гражданский парадокс этого их Маленького Государства, коего основания — в той же Печи, что неизбежно его уничтожит…

Но всякий истинный бог должен быть как устроителем, так и разрушителем. Он, взращенный в христианской среде, затруднялся это понять, пока не совершил путешествия на Зюдвест, — до своего африканского завоеванья. Среди наждачных костров Калахари, под широкими листами прибрежного неба, огня и воды — он учился. Мальчик гереро, давно истерзанный миссионерами до ужаса пред христианскими грехами, шакальими призраками, могучими европейскими полосатыми гиенами, что преследуют его, стремясь отпировать его душою, тем драгоценным червяком, что жил в его позвоночнике, нынче пытался заловить своих старых богов в клетку, в силки слов, выдать их — диких, парализованных — этому ученому белому, который, похоже, так влюблен в язык. Таскает с собой в вещмешке «Дуинские элегии», только что отпечатанные, когда отправился на Зюдвест, материн подарок у трапа, запах свежей типографской краски пьянил его ночи, пока старый сухогруз вспарывал тропик за тропиком… пока созвездия — новые звезды страны Страданья — не стали уж совсем незнакомыми, а земные времена года не перевернулись вверх тормашками… и он не высадился на берег из высоконосой деревянной лодки, что 20 годами ранее доставляла синештанные войска с железного рейда на подавленье великого Восстания Гереро. Дабы найти в глубине суши, среди расколотых гор между Намибом и Калахари своего верного аборигена, свой ночной цветок.

Непроходимые пустоши скал, опаляемые солнцем… многие мили каньонов, что вьются в никуда, на дне занесены белым песком, что с удлиненьем дня обращается в холодную королевскую голубизну… Мы теперь сделаем Нджамби Карунга, omuhona [44]…— шепот из-за горящих веток терновника, где немец тонкой своей книжицей разгоняет энергии, скопившиеся за кругом огня от костра. Он тревожно поднимает голову. Мальчику хочется ебаться, но он называет герерское имя бога. Необычайная дрожь охватывает белого человека. Он, подобно Рейнскому миссионерскому обществу, что развратило этого мальчика, верит в святотатство. Особенно здесь, в пустыне, где опасности, кои он не может заставить себя поименовать даже в городах, даже при свете дня, сбираются вокруг, сложив крылья, ягодицами касаясь холодного песка, ждут… Сегодня вечером он чувствует мощь каждого слова: слова — лишь в одном взмахе ресниц от ими обозначаемого. Опасность отпидарасить мальчика в отзвуках святого Имени наполняет его похотью безумно, похотью пред ликом — маской — мгновенного талиона из-за круга костра… но для мальчика Нджамби Карунга — то, что бывает, когда они совокупляются, только и всего: бог — создатель и разрушитель, солнце и тьма, все пары противоположностей, сведенных воедино, включая черное и белое, мужское и женское… и он в невинности своей становится чадом Нджамби Карунги (как и все в его недошедшем клане, неумолимо, за пределами их истории) здесь, под европейским потом, ребрами, нутряными мускулами, хуем (а у мальчика, по видимости, мускулы остаются яростно тугими, по многу часов, будто он нацелен убивать, но — ни слова, лишь долгие, клонические, толстые ломти ночи, что проходят над их телами).

Что я вывел из него? Капитан Бликеро знает, что африканец в данный момент где-то посреди Германии, в глубине Гарца, и что, случись Печи этой зимой за ним захлопнуться, они уже сказали auf Wiedersehen [45]в последний раз. Он сидит, в желудке — мурашки, железы нафаршированы недомоганьем, склонился над пультом в забрызганном маскировочной краской автомобиле управления пуском. Сержанты с панелей двигателя и рулевого управления вышли перекурить — он в ПУПе [46]один. В грязном перископе заскорузлый туман снаружи отрывается клочьями от яркой зоны изморози, что бандажом опоясывает вздыбленную и призрачную ракету там, где перезаряжается бак с жидким кислородом. Теснятся деревья — пятачка неба над головой едва хватит для взлета ракеты. Bodenplatte [47]— бетонная плита, уложенная на стальные полосы, — располагается на участке, обозначенном тремя деревьями, и триангулирована так, чтобы давать точный пеленг, 260°, на Лондон. При разметке используется символ — грубая мандала, красный круг с жирным черным крестом внутри — в нем узнается древний коловорот, из которого, как утверждает традиция, первохристиане выломали свастику, дабы замаскировать свой незаконный символ. В дерево, в центр креста вогнаны два гвоздя. Рядом с одним знаком разметки, нарисованным краской, тем, что западнее прочих, кто-то на коре выцарапал острием штыка слова IN НОС SIGNO VINCES [48].Никто на батарее в содеянном не признаётся. Возможно, дело рук Подполья. Но убрать надпись никто не приказывал. Вокруг Bodenplatteподмигивают бледно-желтые верхушки пней, свежая щепа и опилки мешаются с палыми листьями постарше. Запах — детский, глубокий — перебивается вонью топлива и спирта. Собирается дождь, а то и снег сегодня грозит. Расчеты нервно мельтешат серо-зеленым. Блестящие черные кабели из каучука уползают в лес, подсоединяя наземное оборудование к голландской энергосети на 380 вольт. Erwartung [49]…

Почему-то в эти дни ему труднее вспоминать. Нечто мутное от грязи, в оправе призм, ритуал, каждодневный повтор на этих только что расчищенных треугольниках в лесах, преодолело то, что раньше было бесцельной прогулкой памяти, ее невинным сбором образов. Времени, проводимого им не здесь, с Катье и Готтфридом, становится тем меньше, и оно тем драгоценнее, чем энергичнее темп пусков. Хотя мальчик служит в подразделении Бликеро, капитан почти не видит его на службе — вспышку золота, что помогает маркшейдерам отмерить километры до передающей станции, угасающая яркость его волос на ветру исчезает в чаще… Какая странная противоположность африканцу — цветной негатив, желтый и голубой. Капитан в некоем сентиментальном избытке чувств, в каком-то предзнании дал своему африканскому мальчику имя «Энциан» — в честь горной горечавки нордической расцветки у Рильке, принесенной в долину чистым словом:

— Омухона… Посмотри на меня. Я красный и бурый… черный,омухона…

—  Liebchen [51],это другая половина земли. В Германии ты был бы желтым и голубым.

Зеркальная метафизика. Зачаровал себя тем, что воображал элегантностью, своими книжными симметричностями… И все же к чему так бесцельно говорить с иссохшими горами, с жаром дня, с дикарским цветком, из коего он пил — столь нескончаемо… к чему терять этислова в мираже, в желтом солнце и леденящих голубых тенях ложбин, если это не пророчество — за всем предбедственным синдромом, за ужасом созерцания его подступающей старости, хоть и сколь угодно мимолетного, сколь ни иллюзорен шанс какого бы то ни было «обеспечения», — заэтим нечто вздымается, шевелится, навечно ниже, навечно прежде его слов, нечто, стало быть, способное разглядеть подступающее ужасное время, по меньшей мерестоль же ужасное, как эта зима и тот облик, что ныне приняла Война, форму, которая неизбежно задает очертания последнего куска головоломки: этой игры в Печь с желтоволосым и голубоглазым юношей и безмолвным дубль-гангером Катье (кто был еепротивной стороной на Зюдвесте? какая черная девушка, им так и не увиденная, вечно таилась под ослепляющим солнцем, в сиплом грохоте извергающих золу поездов по ночам, в темных созвездиях, коим никто, никакой анти-Рильке не дал имен…) — но в 1944-м уже было слишком поздно, уже не важно. Все эти симметричности — предвоенная роскошь. Нечего ему уже пророчить.