Глухая Мята - Липатов Виль Владимирович (читаем книги онлайн бесплатно полностью без сокращений TXT) 📗
Увидев, что люди прикончили варево и закуривают, он поднимается с бригадирского места, прищурившись, хлопает ладошами:
— Внимание, товарищи! Произведем расстановку! — и, видимо, по привычке стучит согнутым пальцем по стакану, и от этого в комнате вдруг становится так, как бывает на собраниях. Оглядываются лесозаготовители и видят — действительно так! Вое чинно сидят за столом, накрытым скатертью; Раков стоит в позе оратора, и над его головой даже висит плакат — «Досрочно выполним первую послевоенную пятилетку!», написанный еще рабочими химлесхоза масляной краской на стене и от этого напрочно, навечно въевшийся в известку. Если бы не было на столе алюминиевых мисок, совсем бы походила комната барака на комнату заседаний, а лесозаготовители — на людей, сидящих на собрании. — Товарищи! Семенов временно выбыл, — продолжает Раков председательским тоном, — поэтому перед нами встал вопрос о замене. У кого есть какие предложения, товарищи?
Видно, что Раков понаторел проводить собрания, наловчился — садится на свое место, как на почетный стул в президиуме, складывает руки на столе и вопросительно обводит глазами лесозаготовителей, чтобы немедленно предоставить слово первому же желающему высказаться в объявленных прениях. Так и ждется, что вот-вот разольется трель председательского колокольчика.
— Кто имеет слово?
Ошеломленные необычным разворотом событий, молчат лесозаготовители. Никита Федорович Борщев, видимо сразу же почувствовав торжественность обстановки, умненько сложил морщины на лбу и стал походить на иконного пророка. Он точно так же, как Раков, выкладывает руки на стол, крутит мосластыми пальцами и тоже обводит взглядом людей, ожидая выступления. Ребята-десятиклассники уткнулись в стаканы — им смешно и любопытно. Михаил Силантьев открыто улыбается. А механик Изюмин с удовольствием следит за всеми.
Ракову же наплевать; заметив спрятанные улыбки парней, откровенную — Силантьева, он и бровью не ведет, а еще строже говорит:
— Раз нет соображений, расстановку произведу сам! Слушайте внимательно! — Он снова поднимается, надменный, суровый, несмущающийся. — Удочкин станет на сучкорезку, Изюмин — на штабелевку, Титов будет работать в ночную… Вот так! Расстановка окончательная! — отрезает он. — Я спрашивал, вы молчали, значит, окончательная!
— Расстановка правильная! — отзывается Никита Федорович. — Я согласный…
Но не все, видимо, согласны с Георгием Раковым. На том конце стола, где сидит Силантьев, слышится говор, шевеление, скрип табуреток, потом раздается голос Федора Титова:
— Ты это один думал — меня в ночную назначить? Или с кем еще посоветовался?
— Один! — отрезает Раков и медленно, неохотно поворачивает голову в сторону Федора. — Я должен, как бригадир, работать в день.
— Правильно рассудил! — гудит Никита Федорович, и к его голосу присоединяются еще голоса. Федор не может спервоначалу разобрать, чьи голоса, но потом узнает басок Силантьева, дискант Удочкина и даже баритон Бориса Бережкова. Поддержкой наполнены голоса лесозаготовителей, и Федор сникает, беспокойно возится на табуретке и, чтобы шум прекратился, выкрикивает:
— Да подождите вы! Я же не отказываюсь! Чего разорались!
И шум сразу стихает.
Покончив с вопросом о назначении Федора в ночную смену, Раков поворачивается к механику Изюмину, назначенному на штабелевку — работу для механиков необычную, редко ими выполняемую. В лесу механики передвижных электростанций в таком же почете, как и трактористы. Они своеобразная аристократия среди лесозаготовителей, связанных с техникой. Что скажет Изюмин? От согласия механика зависит многое — это единственный человек, который может по-настоящему заменить Семенова, он раньше не принимал участия в других работах.
— Ваше мнение, товарищ Изюмин? — спрашивает Раков, делая маленькую заминку перед словом «товарищ». Всего, может быть, долю секунды длится заминка, но лесозаготовители понимают, что к механику Раков обращается совсем не так, как к другим, что в прибавленном слове «товарищ» скрывается доля иного отношения к Изюмину, чем к другим.
— Вы согласны стать на штабелевку?
— Да! — коротко отвечает Изюмин, склоняя крупную, заседевшую на висках голову. — Можете продолжать дальше вашу беседу с товарищами! — прибавляет он вежливо.
— Ой, как хорошо! — неожиданно для всех восклицает Дарья, все время молча стоящая в уголке комнаты. — Ой, как хорошо! — повторяет она и радостно всплескивает руками. Она вся сияет оттого, что в бараке люди приходят к согласию, что вопросы решаются без споров и скандалов, что создалась дружная, согласная обстановка. Дарья, радостно рванувшаяся к Изюмину, вызывает у лесозаготовителей теплое, ласковое чувство, а Михаил Силантьев снова, как в то памятное утро, думает: «Глаза у нее, ну, ровно у матери! И вовсе не чумная она, а душевная!»
Но механик Изюмин по-другому откликается на восклицание Дарьи. Очень учтиво, очень весело, но насмешливо он спрашивает ее:
— Вы что же, Дарья Власьевна, сомневались во мне?
— Ой, что вы! — пугается Дарья. — Я и не думала!
— Я прощаю вас! — говорит механик и утыкается в книгу, появившуюся неизвестно откуда. Он как бы показывает этим, что разговоры окончены и что они, собственно, не стоят и выеденного яйца, — Изюмин и не думал отказываться от штабелевки, а, наоборот, горел желанием катать бревна.
— Теперь о рабочем дне! — говорит Раков. — Есть предложение работать по десять часов. Его вчера внес Семенов… Прошу высказываться!
Но высказываться никто не желает.
— Утвердить! — говорит Никита Федорович, поглаживая бороду. И никто не возражает ему.
— Мы организовались в единый коллектив! — торжественно восклицает механик Изюмин, бросая книгу, и в этот момент кажется, что у него под мышкой зажат пузатый портфель.
Глава четвертая
1
Григорий Семенов вторые сутки на ногах.
В одиннадцать часов утра выходит он из центрального поселка леспромхоза. На небе полыхает по летнему солнце, крутится колесом, окунается лучами в проклюнувшееся средь кустарников озерцо. Жарко по-настоящему. На ветластой осине дерутся, озорничают воробьи…
Рядом с Григорием шагает жена Ульяна, впереди перепрыгивает через лужицы мальчик лет десяти — Валерка. Они провожают отца. Идут берегом Оби. Неспокойна река — на ней, как и на земле, бегут журчливые ручейки; грязная, серая, источенная водой, пористая, как сыр, она готова двинуться на север. Если прислушаться, можно уловить звонкий треск льда.
— Валерий! — говорит Ульяна сыну. — Беги вперед, мне нужно с отцом поговорить.
Он послушно забегает вперед, разбрызгивает лужи. Капельки воды вспыхивают на солнце пологой радугой… Ульяна невысокая, смуглая, нос у нее с горбинкой, губы полные и растрескавшиеся, а профиль чуть-чуть мужской.
— Не тронулась бы река, Григорий! Ты где переходишь?
— У разбитой ветлы.
— Далеко! Смотри, Гриша, будь осторожен! — Она берет его руку, просовывает пальцы меж его пальцами, ласково пожимает.
— Не волнуйся, Уля! — благодарно говорит он.
— Не гусарствуй! — просит она.
Ульяна долго и внимательно глядит на Обь, на ручейки, потом на небо, раздумывает, ищет приметы близкого весноводья. Она приметлива, знает Обь, и, когда снова обращается к мужу, ее лицо спокойно.
— Как у тебя дела-то, бригадир? — спрашивает она, ласково сжимая его пальцы.
— Ничего! Рубим понемногу!
Ульяна замедляет шаги… Григорий для нее — открытая книга, набранная крупным шрифтом. Ульяна читает ее легко. Стоило ответить ему на вопрос — «ничего!» — и при этом небрежно, мельком улыбнуться, как поняла она, что неважно идет дело у бригадира в Глухой Мяте. Прямо об этом Григорий никогда не скажет: упрям он, настойчив и — уж она-то знает! — самолюбив. Странно уживаются в нем мальчишество, житейская непрактичность, застенчивая нежность с твердостью, упрямством, фанатической преданностью делу. В тот день, когда она впервые увидела Григория, ее поразила эта редкая смесь мужества и мягкости — поглядела Ульяна на губы, на подбородок Григория и подумала: «Ого! Этот человек способен на многое!» А перевела взгляд на глаза, на тонкие ноздри маленького носа и внутренне улыбнулась: «Мальчишка он еще, маленький и славный!» И еще одно поразило Ульяну — начитанной она была, большой книжницей и, поглядев впервые на Григория, подумала, что напоминает он чем-то молодого Петра, описанного Алексеем Толстым. Такой же долговязый, мелкоголовый, и губы гузкой, и руки аршинные, да и походка птичья, подпрыгивающая. «Вон куда метнула!» — посмеялась над собой мысленно Ульяна, но он именно таким остался в ее памяти. Разным был в жизни Григорий, неожиданным, но для нее всегда понятным.
