Несовершенные любовники - Флетио Пьеретт (книги txt) 📗
Ты думаешь, что мать — открытая книга, но оказывается, ты глубоко заблуждаешься. За несколько минут я сочинил сценарий о своем рождении, отце, который, возможно, не был тем человеком на буфете, о неприятной и темной семейной тайне, или, скорее (вопросы об отце, хотя и бередили мне душу, пока могли подождать), я придумал сценарий о возможной лжи моей матери, и в этой лжи она представала злой, противной, готовой укусить каждого, кто посягнет на ее тайну, предполагаемую тайну рождения ее сына.
И вдруг ты видишь, что ее глаза блестят не злобой и затаенной обидой, а магическим светом слова «бал», но в то же время брови ее нахмурены, лоб морщится от напряжения, придавая ей озабоченный и смущенный вид, и я с изумлением вижу перед собой озабоченное личико юной девушки, которая так хочет хоть раз в жизни попасть на бал и мечтает о вальсе, галантном кавалере и еще о тысяче вещах, которые всегда казались мне такими же далекими и идиотскими, как и сказки о добрых феях. И мне, застывшему как истукан над гладильной доской, захотелось протянуть руку к ее лицу, чтобы разгладить складки озабоченности, а потом поцеловать ее крепко-крепко, как вдруг мои гадкие мысли, словно проснувшаяся змея, снова одолели меня: Бернар, его супруга, может, маленькая Люсетта ревнует, и какое ей дело до Бала колыбелей?
Я, конечно, мог бы извиниться и сказать: «Уже поздно, Дефонтены будут волноваться, я отведу близнецов домой», чтобы прекратить эту комедию, но помимо внезапно от крывшегося лица молоденькой девушки с расплывчатыми и дрожащими чертами, помимо желчной змеи, терзающей меня вопросами, я увидел другой, едва заметный образ, который вслепую, нерешительно кружил вокруг колыбельки без формы и содержания. И все это (в тот вечер на нашей кухне) произошло задолго до того, как близнецы рассказали мне про рентгеновские снимки и медицинское обследование, которое им пришлось пройти, когда они были еще младенцами.
Слово «колыбель» разжигало мое любопытство.
Все это: молоденькая девушка, змея, колыбель — переполнило мое терпение, это было слишком много для мальчишки, занимавшегося монотонным глажением, и я бессильно опустился на стул. Голова моя слегка гудела, но я тоже сгорал от любопытства узнать, что такое Бал колыбелей.
— Это Астрид, — начал Лео.
— Она входит в состав board[5], — подхватила Камилла.
— Астрид — это наша мать, — снова вмешался Лео.
— Board — это люди, которые принимают решения, — пояснила Камилла.
— Хорошо, но что же такое Бал колыбелей? — повернулась ко мне мать, ничего не понявшая в этой тарабарщине.
И я, ее сын, сгоравший от желания выяснить, какие ниточки связывают два мало гармонирующих между собой слова «бал» и «колыбель», в общем-то, как вы могли убедиться, неплохой сын, который гладил, убирал, ремонтировал, навещал бабулю с Карьеров, чтобы ее дочь, то бишь моя измотанная мать, могла распорядиться этим временем по своему усмотрению, нет, правда, неплохой сын, пусть и рассеянный, но все же неравнодушный к ее переживаниям по поводу персонала в мэрии, в целом, само послушание и почитание, так вот, на меня, ее сына, вдруг нашло неудержимое воодушевление, — ни в плохом, ни в хорошем смысле, — просто безумное само по себе, как говорят, «безумное по своей сути», вы сами открыли для меня это выражение (вы прекрасно знаете, когда и применительно к кому, да, я к вам обращаюсь, мой дорогой психоаналитик), это воодушевление не имело ничего общего ни с тайной рождения, ни с чем-то запрятанным в глубину подсознания, ни с тем, что дает вам возможность зарабатывать на хлеб. Меня просто распирало огромное удовольствие оттого, что я снова вижу близнецов в своем родном городе, сижу с ними на кухне и, словно после шестилетнего заточения, медленно возвращаюсь к нормальной жизни. Вы же знаете, я парень медлительный и, несмотря на утверждения моих обвинителей, не склонен к бурному проявлению своих чувств, но в ту минуту овладевшее мною возбуждение сорвало меня с катушек, понесло, и я покорно отдался ему, сам удивляясь себе, как другие удивляются внезапным поворотам судьбы.
Мое безумное воодушевление, впрочем, вполне безобидное, не поддавалось разуму или логике, а объяснялось, скорее всего, просто юностью. И я вдруг остро ощутил, как во мне затрепетали мои шестнадцать лет, а Камилле было тринадцать, и она была прекрасна, и я узнавал ее белоснежное платье на бретельках, хотя, конечно, это было не то платье маленькой шестилетней девочки. Детское платьице, врезавшееся в мою память, превратилось в настоящее девичье платье, на котором я заметил кроме белых бретелек, другие, бледно-розовые и более тонкие, наверняка, от бюстгальтера. Значит, у Камиллы появилась грудь, а у Лео — угри. Эти две новости стали для меня благословением и буквально вскружили мне голову. «А как колыбели кружатся в бальном зале? — спросил я. — Их везут за собой лошадки, как на каруселях, или их тянут за веревочки, как машины-автоматы, а эти милые белые колыбельки кружатся в вальсе?»
Камилла и Лео с удивлением повернулись в мою сторону. Они смотрели на меня сначала вопрошающе, потом нерешительно, словно хотели получить разрешение. Они иногда тоже бывали медлительными, да еще вежливыми, хорошо воспитанными, я, кстати, тоже вел себя очень воспитанно, только на свой манер, как полагалось в нашем обществе, и теперь сложно сказать, кто же первым из нас проложил тот извилистый путь, на котором я заблудился и который привел меня, двадцатилетнего, к той точке, в которой вы, господин психоаналитик, застали меня, потерпевшего полнейшее поражение… Да, вы правы, трем воспитанным подросткам, пожалуй, не стоило так сильно распаляться, но что было, то было; в общем, в тот вечер мы ничего не узнали о Бале колыбелей, так как Лео и Камилла принялись подскакивать на месте со сложенными в кольцо руками, изображая кружащиеся колыбели. Они приседали, поворачивались, крутили руками, словно кто-то дергал их, как кукол, за веревочки, а я отбивал ладонями на столе ритм их танца и удивлялся их воображению, впрочем, как и своему. Я был безумно признателен им за то, что они откликнулись на мои фантазии, ухватились за ниточку, которую я протянул, ничего не ожидая взамен, что с радостью поддержали мой порыв и в одно мгновение слились со мной в безумном урагане, завертелись в кружащем голову вальсе.
Мои пальцы летали по столу, словно по клавишам рояля, вспоминая величественную мелодию токкаты BWV 911 Баха, которую научил меня играть дедушка Дефонтен. Потом я резко менял ритм, барабаня ладонями по воображаемым ударным инструментам, дул в духовые, испускал жалобные стоны, изображая скрипки, — я был человеком-оркестром, я, всегда считавший себя профаном в музыке, — а потом снова возвращался к токкате, пел, и они подхватывали мою песнь. Наконец я оказался в колыбели из рук, потом в нее попал Лео, потом — Камилла, стулья упали, мы задвинули их под стол, мать, махнув рукой, удалилась в коридор, затем к себе в спальню. Все это длилось, пожалуй, лишь несколько минут, но мы задыхались от счастья, спотыкались от пьянящего головокружения.
На короткий миг перед моими глазами мелькнуло лицо Поля, моего старого друга Поля, такого спокойного и надежного, и мне показалось, что он совсем с другой планеты, и я оставил его далеко-далеко, на другом берегу. Мы пристально всматривались друг в друга, Камилла, Лео и я, пытаясь отыскать в глубине наших глаз ключ от того, что с нами случилось. Мы будто миновали невидимую границу, оказавшись одни на необитаемом острове, в первобытной стране, которая испокон веков связывала нас, и хотя эта страна давно исчезла, но ее ниточки, пусть и ослабленные, все же остались, и именно их мы пытались, задыхаясь от охватившего нас волнения, отыскать в глубине наших взглядов.
«Вы что-то разбуянились, детки», — раздался голос моей матери, стоявшей на пороге кухни, и весь наш запал мигом пропал. Мы поставили на место стулья, музыка, вылетавшая из-под моих пальцев, локтей и ног, смолкла. «Простите нас, мадам», — тихим голосом произнесли Лео и Камилла, вновь превратившись в невероятно вежливых подростков. Мама настояла на том, чтобы самой отвести их домой, я поплелся следом.
