Большая книга перемен - Слаповский Алексей Иванович (книги без регистрации TXT) 📗
Только несколько татар из местных больших людей (татар в Сарынске еще больше, чем казахов) стояли, не крестясь, а достойно сложив руки на груди и склонив головы: уважая, но не имея возможности полностью присоединиться. Наверное, они были крепкие мусульмане, не как Шура. Шура тоже мусульманин, но не совсем правильный, в мечеть не ходит. А они ходят. Но и сюда вот пришли – а как не придешь, если все тут, если Павел Витальевич тут? Куда Павел Витальевич скажет, туда они и придут, хоть в баню с голыми девушками. Правда, бани с голыми девушками остались в прошлом, о них Шуре только рассказывали, при нем их уже не было. А жаль.
Валерий Сторожев тоже не крестился. Он стоял неподалеку от Шуры, сзади всех, слушал, что поют, но не крестился. Он врач, а врачи считают, что они сами боги, подумал Шура. Или просто они, врачи, слишком часто и много имеют дело с людьми, а когда слишком часто имеешь дело с людьми, портишься. Шура имел дело только с Павлом Витальевичем, его друзьями и знакомыми и со своей родней, своими друзьями и знакомыми, поэтому характер у него хороший, спокойный. А двоюродный брат Айдар работает в милиции и все время имеет дело с людьми, поэтому у него характер испортился, стал плохой, злой, нервный.
Сзади и сбоку обозначилось движение, которое Шура заподозрил, как опасное. Он повернулся: пьяный и грязный мужик, бомж во всей своей лохматой красе, лез сквозь людей в часовню. Шура выставил руку перед ним, сказал:
– Не торопись. Стань тут и стой. Все и тут видно, если хочешь.
– Ты мне, узкопленочный? Я тебя бац-бац-бац! – по сумасшедшему вскрикнул человек и, пригнувшись, рванулся вперед, Шура только пустыми руками хлопнул, не поймав.
А человек бросился прямиком к владыке и истошно закричал:
– Ису Христу! Еси небеси! Блага дай! Дай блага! Дай блага! Небесный! Хлеб сущный! Небесный! Отец! Отец! Бучи мя! Чуб на чубе!
Он забормотал совсем уже полную чепуху, а сам крестился, то есть думал, что крестится: делал такие движения, будто сдергивал рукой что-то с головы и прижимал к животу, вверх-вниз, вверх-вниз, и уже по этим движениям видно было, что он совсем сумасшедший. Владыка растерянно оглянулся на помощников. Один из них, высокий, большой, как Шура, выдвинулся, взял человека за руку, сказал:
– Пойдем с богом, я тебе конфетку дам.
– Не хочу кафетку, – ломал язык сумасшедший на детский манер. – Хочу к Ису. Ису Христу. Дай мне, дай!
Высокий взял свечку и подал ему:
– На тебе, неси. И пойдем. Смотри, не потуши!
Сумасшедший тут же испугался, озаботился, стал внимательно смотреть на свечку. Нес ее к выходу в вытянутой руке. Пламя вдруг заколебалось, вот-вот потухнет. Казалось, все ахнули, напряженно глядя на пламя (боялись дурной приметы). Нет, не потухло. Сумасшедший вынес свечу и пошел с ней дальше, где стояли привокзальные милиционеры. Они (Шура, оглянувшись, видел) довольно вежливо взяли сумасшедшего в кольцо и повели из вокзала. Тоже ведь ума хватило не портить момент. А по шее надают ему уже на нейтральной территории, где можно.
Богослужение продолжилось. Шура слушал непонятное и красивое пение, чувствуя себя размягченным, и вдруг увидел, что Сторожев тоже крестится. И не только крестится, он плачет, слезы текут по щекам. Никогда Шура не видел таким Сторожева. Прошибло человека.
После этого в вокзальном ресторане был обед.
Шура стоял у стены. Костяков всегда приглашал его сесть, особенно когда был пьяным, но Шура всегда отказывался. Нельзя, служба. И сам же Павел Витальевич его потом за это хвалил, а Шуре нравится, когда его хвалят. Почему нет? Всем нравится, когда их хвалят, Шура любит попросить своих детей что-то сделать, а потом их похвалить. Они прямо светятся.
Гости ели, выпивали, Павлу Витальевичу в его состоянии тоже хотелось выпить, один раз он даже налил себе, но Сторожев, сидевший рядом, тут же отставил стакан и что-то сказал. Странно все-таки: такой человек Костяков, а так привязан к этой глупости. Шуре вот все равно, что она есть, эта водка, что ее нет. Или вино, или пиво. Шура никогда это не любил. Пробовал – не понравилось. Само опьянение не понравилось – не чувствуешь себя собой, будто кто-то к тебе в мозгах подселился. Неприятно.
Потом поехали домой – за город. Сторожев сел с ними.
В машине они начали ссориться. Шура пропустил момент, с чего началось, думал о своем, вдруг услышал громкий голос Костякова:
– Ты в Бога просто не веришь, вот и все!
– Это мое дело, верю я или нет!
– Нет, но почему – все радуются, всем понравилось, а ты, как сыч, бубнить начал!
– Я имею право на свое мнение, Паша?
– Имеешь.
– Вот и все. Я высказал свое мнение, что, если у тебя лишние деньги, надо не часовни открывать, а давать их людям.
– Всем не передашь. А часовня для всех.
– Ага. То есть это способ сразу от всех откупиться?
– Да почему откупиться-то?
– Потому! Я же вижу – ты так радуешься, будто мир спас. И душу свою заодно.
– Слушай, будешь наседать – напьюсь!
– Да напивайся, тебе же хуже!
Некоторое время молчали. Потом Сторожев сказал виноватым голосом:
– Извини, Паша. Действительно, ты сделал, что мог и что хотел. Ты поступил правильно.
– Да нет уж, Валера, не замазывай. Я знаю, многие так думают, что Костяков от Бога откупается. А если я просто захотел это сделать – от души? Без всяких откупов? Как я вам это докажу?
– Никак. Ты это знаешь – и всё, больше ничего не надо. Хотя я вас, новых верующих, все равно не понимаю.
– А что понимать?
– Ну вот ты – лет десять или пятнадцать назад начал в церковь ходить, причащаться, исповедоваться, посты соблюдаешь по возможности. Так?
– Так.
– Евангелие читаешь, ну, и вообще, хочешь грамотно верить, со знанием. Другим хватает внешних вещей – в церковь по праздникам сходить и на храм перекреститься, если мимо едут. Ты хочешь большего. Но при этом бизнес твой сомнительным был всегда и таким остается, разве нет? Не говоря о ваших думских шашнях. Как это сочетается с верой, объясни?
– Это государство сомнительное, а не мой бизнес, – проворчал Павел. – Я бы рад по-честному, а оно со мной по-честному хочет? Я завтра же без штанов останусь. И мои дети, и мои компаньоны, понял? И все, кого я кормлю. Одних рабочих мест на мне полторы тысячи.
– Хорошо. Другой пример, только не обижайся. Ты вот, когда маму свою хоронил, царство ей небесное, ты договорился, чтобы старое кладбище открыли, похоронил ее за Аллеей Героев, где памятник неизвестному солдату стоит, отгрохал монумент в черном мраморе, так?
– У меня отец там лежал! Я подзахоронил, это разрешается!
– Никому там не разрешается, не ври. Да и отца ты к Аллее Героев перенес, целый крестный ход устроил. Ты только не сердись, я не обидеть тебя хочу, я понять хочу. Ты себе там место тоже купил? Купил или нет?
– Ну, купил. Рядом с родителями, обычное дело.
– И братья купили? И памятники вам будут в двадцать метров высотой, как на Мамаевом кургане? У всех крутых людей такие стоят, вы же не можете, чтобы хуже, чем у них.
– При чем тут…
– При том! – закричал Сторожев, и Шура удивился, почему он так злится. – При том, б… что я, неверующий, постесняюсь там место купить, даже если деньги будут шальные, постесняюсь влезть на закрытое кладбище, постесняюсь – чтобы других людей не обидеть, чтобы не выхваляться, чтобы… Потому что перед смертью все равны! А ты, верующий, не хочешь даже перед Богом сравняться с другими, хочешь заметным быть? Какой ты верующий после этого, если у тебя такая гордыня? Или – стояли вы сегодня, я видел – как по ранжиру, б… сначала начальники, крупные бизнесмены, потом, б… средний класс, потом мелкие чиновники и мелкие бизнесмены, а простого народа не было вовсе! Это, б… как? Ты, верующий, объясни мне!
– Во-первых, перестань ругаться. Весь праздник мне испортил…
– Да ты сам испортил себе! Едешь и лоснишься, как пузырь! А левая рука не должна знать, что делает правая – в Евангелии сказано!
