Бог Мелочей - Рой Арундати (читаем книги онлайн .txt) 📗
Итак, обе они – История и Словесность – оказались на службе у коммерции. Карл Маркс и Курц взялись за руки и встали у причала, чтобы приветствовать богатых гостей.
Дом товарища Намбудирипада стал гостиничной столовой, где не вполне еще загорелые туристы в купальных костюмах пили прямо из скорлупы нежное кокосовое молоко и где старые коммунисты, одетые в яркие народные костюмы, разносили подносы с напитками, придав туловищу легкий почтительный наклон.
По вечерам ради Местного Колорита перед отдыхающими выступали с усеченным представлением танцоры катхакали. «Их внимания надолго не хватает», – объясняли танцорам Гостиничные Люди. Поэтому древние повести сжимались и обрубались. Шестичасовая классика превращалась в двадцатиминутный скетч.
Представление давалось у плавательного бассейна. Пока барабанщики били в барабаны и танцоры исполняли свой танец, отдыхающие с детишками плескались в воде. Пока Кунти открывала Карне на речном берегу тайну его рождения, влюбленные натирали друг друга кремом для загара. Пока ведьма Путана поила младенца Кришну своим отравленным молоком, пока Бхима потрошил Духшасану и омывал волосы Драупади в его крови, папаши играли в сублимированно-эротические игры со своими подросшими дочками.
Заднюю веранду Исторического Дома (где орудовал отряд прикасаемых полицейских, где был прожжен надувной гусенок) забрали стенкой, и там была устроена просторная гостиничная кухня. Ничего более серьезного, чем шашлык и заварной карамельный крем, теперь там не затевалось. Весь Ужас остался в прошлом. Его перекрыли ароматы готовки. Его заглушили голоса поваров. И веселый стук-стук-стук ножей, мелко рубящих имбирь и чеснок. И звуки, сопровождающие потрошение небольших млекопитающих – свиней, коз. Или резку мяса. Или чистку рыбы.
Одна вещица лежала там, погребенная в земле. Под травой. Под июньскими ливнями – вот уже двадцать три года.
Сущая мелочь.
Без которой мир запросто обойдется.
Детские наручные пластмассовые часики с нарисованными стрелками.
Показывающими без десяти два.
За Рахелью увязалась ватага ребят.
– Эй, ты, хиппушка, – закричали они, припозднившись на двадцать пять лет. – Кактебязвать?
Кто-то из них кинул в нее камешек, и ее детство пустилось наутек, размахивая худыми ручонками.
На обратном пути Рахель, обогнув Айеменемский Дом, вышла на главную улицу. Здесь тоже людские жилища выросли, как грибы, и лишь из-за того, что они лепились под деревьями и к ним от улицы вели только узенькие непроезжие тропки, Айеменем еще сохранял остатки прежнего сельского облика. По числу жителей он уже стал небольшим городом. За нежной завесой зелени таилась упругая людская масса, готовая выплеснуться по первому же сигналу. Чтобы забить до смерти неосторожного шофера автобуса. Чтобы разбить ветровое стекло машины, осмелившейся ехать здесь в день забастовки, объявленной оппозицией. Чтобы украсть у Крошки-кочаммы ее импортный инсулин и ее булочки с кремом, проделавшие дальний путь из коттаямской кондитерской «Бестбейкери».
Товарищ К. Н. М. Пиллей, хозяин типографии «Удача», стоял у забора и разговаривал с соседом. Товарищ Пиллей скрестил руки на груди и крепко, с видом собственника обхватил пальцами свои подмышки, словно кто-то только что попросил их у него взаймы и получил отказ. Сосед за забором с напускным интересом перебирал фотографии, которые вынул из прозрачного пакетика. Большей частью они изображали сына товарища К. Н. М. Пиллея по имени Ленин, который жил в Дели и руководил малярными, сантехническими и электротехническими работами в посольствах Нидерландов и Германии. Чтобы у клиентов не возникало опасений по поводу его политических пристрастий, он слегка переименовал себя. Левин – вот как он теперь себя называл. П. Левин.
Рахель попыталась пройти незамеченной. Глупо с ее стороны было на это рассчитывать.
– Айо, Рахель-моль! – прокричал К. Н. М. Пиллей, мигом узнав ее. – Оркуннилей? Помните? Дядю-Товарища?
– Уувер, – сказала Рахель. – Да, конечно. Еще бы она не помнила.
Его вопрос и ее ответ были всего-навсего данью вежливости. Оба они знали, что есть вещи, которые можно забыть. И что есть вещи, которых забыть нельзя; которые восседают на пыльных полках, как чучела птиц со злобными, глядящими вбок глазами.
– Да-а! – сказал по-английски товарищ Пиллей. – Вы, думается, в Амайрике сейчас?
– Нет, – сказала Рахель. – Я здесь.
– Это понятно. – В его голосе прозвучала легкая досада. – Но вообще-то в Амайрике, нет?
Товарищ Пиллей расплел руки. Его соски уставились на Рахель поверх сплошного забора, как печальные глаза сенбернара.
– Узнал? – спросил товарищ Пиллей соседа с фотографиями, указывая на Рахель движением подбородка.
Нет, он не узнал.
– Дочка дочки старой кочаммы из «Райских солений», – объяснил товарищ Пиллей.
Сосед выглядел озадаченно. Он, видно, был приезжий. И не любитель солений. Тогда товарищ Пиллей зашел с другой стороны.
– Пуньян Кунджу? – спросил он. В небесах мгновенным видением возник Антиохийский патриарх и исчез, шевельнув иссохшей рукой.
Человеку с фотографиями что-то наконец стало ясно. Он энергично закивал.
– Теперь дальше: Пуньяна Кунджу сын? Бенаан Джон Айп? Который в Дели жил? – продолжал товарищ Пиллей.
– Уувер, уувер, уувер, – сказал сосед.
– Дочка дочки его – вот. В Амайрике сейчас.
Сосед кивал и кивал, разобравшись в родословной Рахели.
– Уувер, уувер, уувер. В Амайрике, да? Скажите пожалуйста. – Его голос выражал не сомнение, а чистое восхищение.
Ему смутно вспоминался какой-то скандал. Подробности он забыл, но вроде бы там был секс и была чья-то смерть. Об этом писали в газетах. После короткой паузы и еще одной серии мелких кивков сосед вернул товарищу Пиллею пакетик с фотографиями.
– Ну, бывай, товарищ, мне пора-пора. Ему надо было успеть на автобус.
– Да-а! – Еще шире стала улыбка товарища Пиллея, когда он смог, не отвлекаясь, направить на Рахель прожектор своего внимания. Десны у него были необычайно розовые – награда за пожизненное бескомпромиссное вегетарианство. Он был из тех мужчин, которых трудно представить себе мальчиками. Тем более младенцами. Он выглядел так, словно родился человеком среднего возраста. С залысинами.
– А супруг? – поинтересовался он.
– Не приехал.
– Фото не привезли?
– Нет.
– А звать как?
– Ларри. Лоуренс.
– Уувер. Лоуренс. – Товарищ Пиллей кивнул, словно он очень одобрял это имя. Словно, будь у него возможность, он сам бы его взял.
– Потомство имеется?
– Нет, – сказала Рахель.
– Решили обождать? Или уже в проекте?
– Нет.
– Уж одного-то обязательно. Мальчика девочку. Все равно, – сказал товарищ Пиллей. – Двое – это сложней, конечно.
– Мы развелись и вместе не живем, – сказала Рахель, надеясь шокировать его, чтобы он замолчал.
– Не живете? – Его голос взмыл до такого писклявого регистра, что лопнул на вопросительном знаке. Прозвучало так, будто развод равнозначен смерти.
– Это чрезвычайно прискорбно, – сказал он, когда голос к нему вернулся. Почему-то его потянуло на не свойственный ему книжный язык. – Чрез-чрезвычайно.
Товарищу Пиллею пришла в голову мысль, что это поколение, наверно, расплачивается за буржуазное загнивание отцов и дедов.
Один спятил. Другая не живет. И, похоже, бесплодная.
Так, может быть, вот она, подлинная революция? Христианская буржуазия своим ходом начала саморазрушаться.
Товарищ Пиллей понизил голос, как будто не хотел, чтобы их подслушали, хотя поблизости никого не было.
– А мон? – спросил он заговорщическим шепотом. – Он-то как?
– Нормально, – сказала Рахель. – Очень хорошо.
Куда уж лучше. Плоский весь, медового цвета. Стирает свою одежду крошащимся мылом.
