Люди и Я - Хейг Мэтт (читать книги полностью без сокращений бесплатно txt) 📗

Так-то оно так, только клеточная регенерация и восстановление кости отнимает много энергии, тем более при большой кровопотере и множественных переломах. Боль стихала, сменяясь необычной усталостью, которая быстро овладевала мной и клонила к земле. Голова болела, но не из-за падения, а от напряжения, понадобившегося для восстановления тела.

Шатаясь, я поднялся на ноги. Мне удалось дойти до того места, где лежал Гулливер, хотя земля под ногами кренилась похлеще крыши.

— Гулливер. Ну же. Ты меня слышишь? Гулливер!

Я мог позвать на помощь, я понимал это. Но помощь означала машину «скорой» и больницу. Помощь означала людей, мечущихся во тьме собственного медицинского невежества. Помощь означала промедление и смерть, которую я должен был одобрять, но не одобрял.

— Гулливер?

Пульс не прослушивался. Он умер. Должно быть, я опоздал на считауные секунды. Уже ощущалось незначительное понижение температуры тела.

С рациональной точки зрения я должен был смириться с фактом.

И все же.

Я прочел большую часть романа Изабель и потому знал, что в человеческой истории была прорва людей, которые продолжали бороться вопреки всему. Некоторые добивались успеха, большинство же терпели поражение, но это их не останавливало. Что бы вы ни говорили об этих приматах, они бывают упорными. И умеют надеяться. О да, еще как умеют. Надежда зачастую иррациональна. И не поддается логике. Если бы она поддавалась логике, ее называли бы логикой. Еще одна особенность надежды в том, что она требует усилий, а я не привык к усилиям. Дома усилия не нужны. В этом вся суть дома: в комфортности существования, не требующей никаких усилий. И все-таки я надеялся. Нет, я не просто пассивно стоял в стороне и желал, чтобы Гулливер очнулся. Конечно, нет. Я положил левую руку — руку с дарами — ему на сердце и принялся за работу.

Штучка с перьями

Силы уходили со страшной скоростью.

Я думал о двойных звездах. Красный гигант и белый карлик, бок о бок. Один высасывает жизненную силу из другого.

Смерть Гулливера — это факт, который можно опровергнуть или отклонить.

Но смерть не белый карлик. Она гораздо страшнее. Смерть — это черная дыра. И тот, кто переступает горизонт ее событий, оказывается на весьма опасной территории.

Ты не умер. Гулливер, ты не умер.

Я не сдавался, потому что знал, что такое жизнь, понимал ее природу, ее характер, ее упрямую решимость.

Жизнь, особенно человеческая жизнь, — это акт неповиновения. Ее не может быть, и все же она существует в невообразимом количестве мест почти бесконечного множества солнечных систем.

Нет ничего невозможного. Я знаю это, потому что я знаю, что невозможно вообще все, а потому все вероятности в жизни — это невероятности.

Стул может перестать быть стулом в любой момент. Это квантовая физика. И атомами можно манипулировать, если знаешь, как с ними говорить.

Ты не умер, ты не умер.

Я себя чувствовал отвратительно. Глубинные волны мучительного, выворачивающего кости напряжения бушевали во мне, как протуберанцы. А Гулливер все лежал на земле. Я впервые заметил, что его лицо напоминает лицо Изабель. Безмятежное, хрупкое, драгоценное.

В доме загорелся свет. Должно быть, Ньютон разбудил Изабель своим лаем. Но я не осознавал этого. Я видел только, что Гулливер внезапно осветился, и вскоре после этого под моей ладонью затрепетал слабенький пульс.

Надежда.

— Гулливер, Гулливер, Гулливер…

Еще один удар.

Сильнее.

Непокорная дробь жизни. Фоновый ритм, ожидавший мелодии.

Есть!

И опять, и опять, и опять.

Он жив. Его губы изогнулись, подбитый глаз дернулся, словно яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец. Один открылся. Потом другой. На Земле важны глаза. Вы можете увидеть человека, его личность, увидев глаза. Я видел его, этого непутевого, ранимого мальчика, и на миг изумился усталым изумлением отца. Такими мгновениями наслаждаются, но мне было не до этого. Я тонул в боли и фиолетовом цвете.

Я чувствовал, что вот-вот рухну на блестящую мокрую землю.

Шаги за спиной. Они были последними, что я слышал, прежде чем тьма принесла с собой покой, а в памяти всплыли стихи, и Эмили Дикинсон застенчиво вышла ко мне из фиолетового тумана и зашептала на ухо:

Небеса — это место, где никогда ничего не происходит

Я вернулся домой, на Воннадорию, и все было в точности как всегда. И я был таким же, как всегда, среди них, узловых. Я не чувствовал ни боли, ни страха.

Наш прекрасный мир, где нет войн и где меня могла вечно завораживать чистейшая математика.

Если человек попадет сюда и посмотрит на наши фиолетовые пейзажи, он вполне может решить, что попал в рай.

Но что происходит в раю?

Что люди там делают?

Разве не начинают они спустя какое-то время тосковать по несовершенствам? По любви, похоти, недоразумениям, а то и капельке насилия — для остроты ощущений? Разве свету не нужна тень? Впрочем, может, и не нужна. Возможно, я не улавливаю сути. Возможно, суть в том, чтобы существовать в отсутствие боли. Да, пожалуй, это единственная цель, которая нужна нам в жизни. Таковой она, безусловно, и является. Но что, если вам ее не понять, потому что вы родились уже после того, как она была достигнута? Я ведь моложе кураторов. Я больше не восторгался вместе с ними тем, как мне несказанно повезло. Даже во сне.

Ни здесь, ни там

Я проснулся.

На Земле.

Но я был настолько слаб, что возвращался в свое первоначальное состояние. Я слышал об этом. Вообще-то я даже глотал об этом словесную капсулу. Вместо того чтобы умереть, ваше тело вернется в первоначальное состояние, потому что энергию, расходуемую на существование в чужом теле, разумнее пустить на сохранение собственной жизни. Для этого, по сути, и нужны дары. Для самосохранения. Для защиты бессмертия.

Это замечательно, в теории. В теории это отличная идея. Только проблема в том, что я на Земле. И моему первоначальному состоянию не подходит здешний воздух, гравитация и контакты лицом к лицу. Я не хотел, чтобы Изабель меня увидела. Это просто невозможно.

Поэтому как только я почувствовал, что атомы во мне зудят и пощипывают, нагреваются и подрагивают, я попросил Изабель делать то, что она и так делала: заботиться о Гулливере.

Когда она опустилась на корточки спиной ко мне, я поднялся на ноги, которые к этому моменту приобрели узнаваемую человеческую форму. Я потащил себя — нечто переходное между двумя различными формами жизни — в глубь сада. К счастью, сад был большой и темный, усаженный множеством цветов, кустов и деревьев, за которыми можно спрятаться. Я так и сделал. Спрятался среди прекрасных цветов. Я видел, как Изабель оглядывалась, даже когда вызывала Гулливеру «скорую».

— Эндрю! — позвала она, когда Гулливер поднялся на ноги.

Она даже выбежала в сад, чтобы поискать меня. Но я лежал тихо.

— Куда ты пропал?

У меня пекло в легких. Мне нужно было больше азота.

Одно-единственное слово на родном языке. Дом. Узловые услышат его, и я вернусь обратно. Так почему я его не говорю? Потому что не выполнил миссию? Нет. Причина не в этом. Мне уже никогда ее не выполнить. Сегодняшняя ночь заставила меня усвоить эту истину. Так почему? Почему я выбираю риск и боль, а не их противоположности? Что со мной случилось? Что не так?

В сад выбежал Ньютон. Он семенил по дорожке, обнюхивая траву и цветы, пока не учуял меня. Я ждал, что он залает и привлечет внимание, но он этого не делал. Он просто смотрел на меня круглыми мерцающими глазами, как будто прекрасно знал, что за существо лежит в кустах можжевельника. Но он не лаял.