В поисках Одри - Кинселла Софи (чтение книг TXT) 📗
– Или в крокет! – энергично продолжает она. – Очень веселая игра.
Брат даже не отвечает. Он настолько потрясен перспективой играть в крокет, что мне даже становится его жаль.
– Или в прятки!
Хихикнув, я прикрываю рот рукой. Но это же невозможно. Прятки.
– Или руммикуб! – уже с отчаянием предлагает мама. – Ты раньше любил руммикуб.
– Мне тоже руммикуб нравится, – соглашается Линус, и я даже начинаю испытывать к нему что-то похожее на симпатию. Он к этому моменту уже вполне мог бросить Фрэнка и, уйдя, написать в Фейсбуке, что у нас дома дурдом. Но он как будто старается угодить маме. Словно он из тех, кто замечает людей вокруг себя и думает, а зачем усложнять им жизнь? (Я такие выводы из четырех слов сделала, понимаете ли.)
– Ты хочешь играть в руммикуб? – с недоверием спрашивает Фрэнк.
– Почему бы и нет, – с легкостью отвечает Линус, и они тут же отправляются в игровую комнату. (Когда мне исполнилось тринадцать, мама с папой ее перекрасили и окрестили «норой для подростков», но она все равно так и осталась игровой комнатой.)
Я выжидаю, когда на горизонте станет чисто, после чего направляюсь на кухню, а мама наливает себе вина.
– Ну вот, – сообщает она, – за ними просто надо немного присматривать. Нужен родительский контроль. Я помогла им увидеть картину в целом. Компьютерной зависимости у них нет. Просто надо напоминать детям о том, как еще можно проводить время.
Разговаривает она не со мной. А с воображаемым Судьей из «Дейли мейл», который постоянно следит за ее жизнью и оценивает по десятибалльной шкале.
– А мне кажется, что руммикуб для двоих не очень подходит, – говорю я. – Никогда не закончится.
Мама призадумалась. И я уверена, что она нарисовала в своем воображении такую же картину, как и я: Фрэнк с Линусом мрачно сидят, разложив перед собой поле для руммикуба, проникаются к нему ненавистью и заключают, что все настольные игры – чушь и бред.
– Ты права, – наконец говорит она. – Пойду, наверное, с ними поиграю. Чтобы веселее было.
Меня она присоединиться не приглашает, за что я благодарна.
– Ну, желаю хорошо отдохнуть, – говорю я и беру пачку печенья, после чего сбегаю из кухни в свою нору и, лишь врубив телевизор, слышу, как из игровой комнаты через весь дом доносится:
– Я ИМЕЛА В ВИДУ НЕ КОМПЬЮТЕРНЫЙ РУММИКУБ!
У нас дома свои метеорологические условия. Случаются приливы и отливы, обострения и моменты покоя. Бывают мгновения лучезарного блаженства, бывает жуткий мрак, а иногда внезапно разражаются бури. И вот сейчас начинается шторм. Гром и молния, гром и молния. Фрэнк – мама – Фрэнк – мама.
– Да какая разница?
– Большая! Я сказала, компьютер больше не включать!
– Блин, но это та же самая игра, мам!
– Нет! Выключай! Я хочу, чтобы ты поиграл с другом! ПО-НАСТОЯЩЕМУ!
– Да когда два игрока – неинтересно. С тем же успехом можно и в кубики играть.
– Я помню! – Мама буквально перешла на визг. – Поэтому я пришла составить вам компанию!
– Ну я же, блин, этого не знал!
– Не ругайся! Будешь при мне ругаться, молодой человек…
Молодой человек.
Брат издает свой фирменный звук «Фрэнк в гневе». Он похож на рев носорога тире вопль отчаяния.
– Блин – это даже не ругательство, – отвечает он, пыхтя, словно силясь контролировать свой гнев.
– Ругательство!
– Да так говорят в фильмах про Гарри Поттера. Про Гарри Поттера! Как можно считать это ругательством?
– Что? – Маму словно с ног сбили.
– Гарри Поттер. Больше мне добавить нечего.
– Молодой человек, постой!
Молодой человек. Уже третий раз. Бедный папа. Ему все уши прожужжат, когда придет…
– Привет. – Голос Линуса застал меня врасплох, я от удивления подскакиваю с разворотом. В буквальном смысле. У меня рефлексы очень ярко выражены. «Чрезмерная чувствительность». Как и во всех остальных вопросах.
Он стоит в дверях. Долговязый подросток с каштановыми, свободно лежащими волосами, широкими скулами и улыбкой, похожей на дольку апельсина. Не в том смысле, что у него зубы оранжевые. А губы напоминают такую форму, когда он улыбается. Как сейчас. Остальные друзья Фрэнка никогда не улыбаются.
Линус входит в нору, и у меня от ужаса инстинктивно сжимаются кулаки. Он, наверное, ушел, когда мама с Фрэнком начали ругаться. Но в эту комнату никто не заходит. Это мое пространство. Брат ему что, не сказал?
– Фрэнк тебе не говорил?
У меня от ужаса вздымается грудь. В глазах уже стоят слезы. Горло как будто заледенело. Мне надо как-то сбежать. Надо… Но не могу…
Сюда никто не заходит. Потому что сюда заходить нельзя.
В голове звучит голос доктора Сары. Обрывки из наших сессий.
Когда вдыхаешь, считай до четырех, когда выдыхаешь – до семи.
Одри, организм верит, что угроза реальна. Но на самом деле это не так.
– Привет, – заново начинает он. – Я Линус. А ты Одри, да?
Угроза не реальна. Я пытаюсь ухватиться за эти слова, но их смывает волна ужаса. Всепоглощающая. Как ядерное облако.
– Ты их никогда не снимаешь? – Он кивком показывает на мои темные очки.
Грудная клетка у меня ходит ходуном от страха. Я каким-то образом протискиваюсь мимо него.
– Извини, – пыхчу я и бросаюсь через кухню, как лиса от охотников. Вверх по лестнице. В свою комнату. В самый дальний угол. И сажусь на корточки за занавеской. Я дышу, как поршневой двигатель, а по лицу текут слезы. Я вжимаюсь в ткань, словно только она может меня спасти.
– Одри? – слышу я встревоженный голос мамы за дверью. – Дорогая? Что случилось?
– Ну… просто… – Я сглатываю. – Этот мальчик вошел, я не ожидала.
– Ничего страшного, – успокаивает меня она, подходит и гладит по голове. – Все нормально. Я понимаю. Хочешь принять…
Мама никогда не произносит вслух названия лекарств.
– Да.
– Сейчас принесу.
Она идет в ванную, включает воду. А я думаю лишь о том, что я дура. Идиотка.
Ну вот, теперь вы знаете.
То есть не знаете – предполагаете. Чтобы никого не мучить, назову свой диагноз целиком. Социофобия и тревожное расстройство с эпизодами депрессии.
С эпизодами. Как будто депрессия – это сериал с кульминацией в каждой серии. Или телешоу с многочисленными непредсказуемыми поворотами, нагнетающими тревожное ожидание. Хотя я по жизни с тревогой жду лишь одного: избавлюсь ли я когда-нибудь от этого дерьма? И, поверьте мне, картина стала уже довольно монотонной.
На следующей встрече с доктором Сарой я рассказываю ей о Линусе и своем приступе, она глубокомысленно выслушивает. Доктор Сара все делает глубокомысленно. И слушает, и записывает красивым почерком с петельками, даже по клавишам компьютера глубокомысленно стучит.
По фамилии она МакВай, но мы называем ее доктором Сарой. Этому посвятили целую большую встречу, на которой в ходе долгих обсуждений пришли к заключению, что обращаться по имени будет проще, а слово «доктор» добавит авторитета и надежности, так что в детском отделении будет работать такой код: Доктор Имя.
(Когда она сказала про «код», я подумала, что в отделении будет работать кот. Реально, я верила в это минут десять, пока она не объяснила.)
Детское отделение представляет собой отдельную частную больницу Святого Иоанна, и именно туда меня смогли взять по папиной страховке. (Когда туда попадаешь, первым делом спрашивают не «Как ты себя чувствуешь?», а «Есть ли у тебя страховка?».) Я там какое-то время жила – сразу после того случая. А теперь меня туда возят каждую неделю. Если я захочу, можно приезжать и чаще – мне постоянно об этом твердят. Например, печь кексы. Но я это уже делала примерно пятьдесят пять триллиардов раз, причем все время по одному и тому же рецепту.
После того, как я закончила подробный рассказ о том, как пряталась за шторой, доктор Сара какое-то время изучает опросник с галочками, который я заполнила по прибытии. Там были обычные вопросы.
