Коллеги - Аксенов Василий Павлович (книги онлайн без регистрации полностью txt) 📗
– Кажется, вам не особенно нравится эта работа? – вдруг спросил Дампфер.
– Я, между прочим, врач-лечебник, – ответил Алексей, последними усилиями сдерживая бешенство. Вдруг он вспомнил, что точно такое же, как сейчас, чувство было у него, когда тренер предложил ему поиграть во второй команде.
– Да-да, – рассеянно проговорил Дампфер и углубился в бумаги. Через некоторое время он снова спросил: – Вы знаете задачи карантинной службы?
– Чистота! – выпалил Максимов. – Борьба с грызунами, насекомыми и старшими помощниками капитанов. Правильно?
– Задачи карантинной службы – это охрана санитарной границы Советского Союза, – раздельно и торжественно проговорил Дампфер. – Мы пограничники, вы понимаете? Здесь мелочей нет. Одна чумная крыса может нанести больший урон, чем сотня шпионов, переброшенных через рубеж.
– А тараканы к какому количеству шпионов приравниваются? – съехидничал Максимов.
Дампфер коротко, автоматически хохотнул, как человек, которому рассказали очень старый анекдот.
– Я все понимаю, – поспешно сказал Максимов. – Конечно, это важно – карантинная служба. Мне она даже нравится, но...
– Вам нравится носиться на катере по порту и с риском для жизни прыгать по штормтрапам.
– Откуда вы знаете?
– А черновая работа вам не по душе. Зачем же вы тогда пошли на суда?
– Надеюсь, на судне не нужно будет ставить крестики и нулики.
– Вы так думаете? Там вам придется лично гоняться за каждым тараканом. Боюсь, что у вас превратное представление о работе на судах. Некоторые, я знаю, считают эту работу сплошной парти де плезир. Такие люди плохо кончают. А в море, Алексей Петрович, на нас, врачах, лежит полная ответственность за жизнь и здоровье пятидесяти или шестидесяти человек, занятых тяжелым трудом, оторванных от Родины, от своих семей. Вы понимаете эту простую истину? Именно для этого мы поставлены на свой участок советским обществом. На иностранных судах аналогичных классов врачей нет. Здоровье моряков? Профилактика? Нонсенс! Вместо одного заболевшего в любом порту десяток на выбор. Вы не думайте, что это у меня только теоретические рассуждения. Я сам восемнадцать лет провел в море, шарик наш знаю неплохо.
Он закурил и уставился в окно, словно пытаясь что-то в нем разглядеть. Максимов впервые услышал от него столько слов сразу. Сейчас Дампфер как будто колебался, стоит ли продолжать. Наконец он посмотрел прямо на Алексея и сказал:
– Человеку очень важно понять простейшую вещь – свое значение и назначение в обществе. Тогда у него появится настоящее отношение к труду. Тогда он будет жить полной жизнью. Поясню свою мысль. Все человечество разделено на две части. Для одних день жизни – это полный день, день целиком. Для других из дня вычеркиваются шесть или восемь часов работы. Такие люди начинают ощущать себя только после того, как повесят номерок или распишутся в книге ухода. Прибавьте сюда часы сна. Сколько остается? А жизнь ведь у нас одна-единственная, такая короткая... Молодые часто этого не понимают.
– Молодые понимают, – сказал Максимов, – понимают, что короткая.
Неужели Дампфер позвал его сюда специально для душеспасительных бесед? Похоже на то. Что ж, поговорим!
– На мой взгляд, дело не в продолжительности, а в интенсивности жизни. Спринтер на стометровке расходует энергии и жизненной силы не меньше, чем бегун на дальние дистанции. И если человек, прозябающий на скучной работе...
– Скучной работы у нас нет, – перебил его Дампфер, – есть скучные, или недалекие, или еще не разобравшиеся люди. Разберитесь во всем, поймите свое назначение, проследите до конца цепочку, и любая работа станет вам по душе. Мы все в этом мире связаны и делаем сообща одно дело.
– Дайте мне папироску, – сказал Максимов. Он уже больше не чувствовал скованности, словно забыл о возрасте Дампфера. Закурив, он усмехнулся, как бывало в спорах с Сашкой Зелениным или с кем-нибудь еще. – Очень просто все у вас получается. Пойми, что ты звено в цепочке, и будешь радостно трудиться. Но ведь большинство людей не нашло себя. Ведь это так трудно, и это такое счастье, когда сразу вступаешь на свой единственный, жизненный путь! Вот сидит скучный счетовод, шуршит, как мышь, считает дни до зарплаты, мечтает новый костюм справить, а кто его знает: если бы в детстве его обучали нотной грамоте, может быть, он стал бы замечательным композитором. Вот и получается, что люди работают только для жратвы. А спасение для них – это так называемые посторонние мысли, чувства, ощущения в свободное время. Разве жизнь только работа? Это ханжество – так говорить. Есть другие великолепные вещи: музыка, стихи, вино, спорт, одежда, автомобили...
– Все это создано трудом, – спокойно вставил Дампфер.
– ...горы, море, закаты, женщины, – продолжал Максимов.
– Все это недоступно бездельникам, – сказал старик. – Таково мое твердое убеждение. Им только кажется, что они живут на полную катушку, а в конце никто из них не избежит ужасающего холода пустоты.
– А кто вообще его избежит? – выкрикнул Максимов. – Человек подходит к концу и думает: ну, вот и все. И зачем все это было? Что это я делал здесь? Мы философствуем, боремся за передовые идеи, лепечем о пользе общественного труда, строим теории, а в конечном итоге разлагаемся на химические элементы, как растения и животные, которые не строят никаких теорий. Трагикомедия, да и только. В народе говорят: все там будем. Все! И передовики производства, и бездельники, и благородные люди, и подлецы. А где это «там»? Нет этого «там». Тьма. И тьмы нет, тьма – это тоже жизнь. Какое мне дело до всего на свете, если я каждую минуту чувствую, что когда-то я исчезну навсегда?!
– Замолчите! – закричал Дампфер и ударил кулаком по столу. – Мальчишка, хлюпик!
Он вскочил, подошел к окну, встал спиной к Максимову. Видно было, что он что-то ломает в руках. Повернулся и поразил Алексея выражением своих неожиданно ставших громадными глаз.
– Простите меня. Я старик. У меня стенокардия. Я как раз, как вы сказали, смотрю назад. Что это я делал здесь? Я был в частях, штурмовавших Кронштадт, работал в море и на берегу – вот и все. Мне не страшно! Понимаете вы? Я работал для своих детей, и для вас, и для ваших будущих детей. В этом-то и есть наше спасение. Вы представляете, что случилось бы, если бы человечество поддалось панике, какой поддаетесь вы? Дикость, разгул животных инстинктов, алкоголизм, маразм. Я знаю, Алексей Петрович, такие минуты бывают у каждого, особенно в молодости, но человек на то он и человек...
Дверь распахнулась, и появилась сияющая физиономия Карпова.
– А, вот ты где! – воскликнул он. – Иди скорей получай зарплату. Не забыл, что у нас в четыре часа матч с судоремонтниками?
– А ты захватил мои тапочки? – спросил Максимов, торопливо вскочил и скрылся за дверью.
Минут через десять Дампфер увидел в окне обоих друзей. Они промчались, как два рысака, закусивших удила.
«Поговорили, – подумал Дампфер. – Так вот у них всегда, у молодых. Побежал на волейбол и все забыл».
...Дампфер ошибался. Алексей ничего не забыл. Разговор со старым врачом был для него большой неожиданностью, тем более что были затронуты вопросы, волновавшие его все последние дни. Внешне в жизни не изменилось ничего. По-прежнему они болтались с Владькой по малолюдному обледенелому порту, курили в коридорах отдела и иронизировали, по-прежнему играли в волейбол, ходили в Публичку, на танцы, в кино, по-прежнему мало спали, мало ели, спорили об архитектуре, о джазе, об Олимпийских играх, об операциях на сердце, о пароходах, о ракетах, о женщинах, о том, у кого лучше развита мускулатура, но, когда Алексей оставался один, что-то страшное поднималось в нем и начинало свой безжалостный рев. Именно то, о чем он нечаянно проговорился Дампферу. Смешон в наши дни молодой человек, охваченный «мировой скорбью», но что делать, если есть такой молодой человек? Посмеяться над ним? Вряд ли насмешка ему поможет. Алексей пытался искать причины, вызывавшие в нем такое состояние. Может быть, панорама порта, еще недавно кипевшего натруженной, хриплой жизнью, а теперь погруженного в зябкий сон ледяной блокады? Может быть, отчуждение, вставшее в последние дни между ним и Верой? Поведение Веры бесило его. Он обвинял ее в трусости, в мещанской косности, в боязни лишиться комфорта и спокойствия. Он бросал ей в лицо: «Тебя, может быть, устраивает такое положение? Ведь это же так фешене-е-бельно». Вера страдала, плакала, дурнела. Что-что, но спокойствие уже исчезло из ее жизни. Уже две недели они не встречались.
