Дорога на две улицы - Метлицкая Мария (читать полную версию книги .TXT) 📗
Главный редактор Иван Савельич – бывшей питерец, волею судьбы оказавшийся после распределения в провинции и там и женившийся. Что, собственно, и определило его судьбу. Жена его, тихая Томочка, в Северную столицу не захотела. «Здесь и корова, и куры, и огород. Речка здесь и грибы! А земляники сколько! А какая сирень распускается в мае! А потом жасмин, и пионы!» – тихо скулила она.
Иван Савельевич, глядя на нежную Томочку, страдал, терзался, и сердце его плавилось от любви и обиды. Неужели здесь и навсегда? Смириться с этим было невозможно. И он надеялся, что Томочку сумеет убедить. Вот свозит в июне в Питер. На белые ночи…
Но… Поохала Томочка в Эрмитаже и в Русском, поахала. Постояла два часа в Гостином за польской нейлоновой кофточкой… И заплакала – домой, Ванечка, домой, торопиться надо. К курам, сирени и землянике – не опоздать бы, оберут.
Так и закончились мечты Иван Савельича об острых репортажах, ярких, знаковых событиях и карьере известного и отчаянного журналиста.
Зато была Томочка – нежная, тихая (знаем мы этих тихонь – душу вынут, тоже тихо и нежно), два пацана, таких же беленьких и тонкокостных, как мать. Хозяйство, огород, запах вишневого варенья и сухих боровиков, и – репортажи с полей и из коровников. Про добрые урожаи, высокие надои и героических соплеменников.
Ничего, привык. Обжился. И был даже вполне счастлив, как показала жизнь.
Ольга поселилась в запечной комнатке у старушки Глафиры Петровны. Бабуля торговала на базаре «своими яичками» и зеленью с огорода. Была невредной, но любопытной. Пытала Ольгу про семью и родных. И подозревала в наличии у жилички несчастной любви. Иначе с какого перепугу та отправилась в тмутаракань? От папки и мамки, от своей постели и из самой столицы? Дурочка, не иначе! А как иначе?
На первый репортаж Ольга отправилась с Витей Поповым. Он водил разбитый и немилосердно дребезжащий редакторский «козлик».
Ехать пришлось в дальнее село, почти за сто двадцать верст. История была грустная, по письму. Свекровь до полусмерти забила невестку. Свекрови грозил срок, а невестка получила инвалидность – говорить перестала, есть сама не могла. Лежала поленом. Молодая и здоровая прежде женщина. Мать троих детей.
Маленькое село Верховка было почти затоплено после полноводной ранней весны. Инвалид дорожных сражений, старенький «козлик» пыхтел, бурчал и возмущался, как недовольный властями пенсионер. Но не подвел – в Верховку въехали поздним вечером. Председатель, немолодая женщина со шрамом на всю щеку, написавшая письмо, встретила их хмуро:
– Явились? А я уже и не верила.
Напоила чаем и уложила у себя в комнате – Ольгу на раскладушке, а Витю на полу.
Ольга не спала: из-под двери и крошечного слепого оконца сильно дуло – ночью начался шквальный ветер и дождь. От раскладушки разболелась спина. Она накинула пальто и вышла на крыльцо. Домов почти не было видно, только в одной избенке, на самом краю села, горел слабый, приглушенный, какой-то робкий свет.
На крыльцо вышла председательша. Закурив папиросу, спросила:
– Ну что, подбавишь масла в огонь?
Ольга пожала плечами:
– Ну, пока я не в курсе. Поговорим с обеими, разберемся. А вообще-то здоровенной дубиной, да еще и спящего, бить человека по голове вроде никому не положено.
– Да что ты знаешь! – в сердцах воскликнула представительница власти. – Эта тварь Елисеевну семь лет изводила. Сначала мужа довела. Тот ее избил до полусмерти и сел на три года. А она, гадина, все никак не успокаивалась. Муж сидит, а она уже в открытую мужиков в хату таскает. Последыша точно прижила – Петька-то, муж, уже сидел. Позовет мужиков, до полночи пьют, а потом кувыркаются. На глазах у детей и у бабки. Бабка и за ребятами ходила, и за скотиной, и в огороде. А эта… Клавка эта только пила и сношалась, прости господи. И какое сердце тут выдержит? Нет, ты мне скажи? Жалко только, что до смерти не забила, вот это да. А так еще теперь за этим поленом горшок выносить.
– А милиция? – спросила Ольга. – Да и вы, власть! Неужели разобраться было нельзя?
Председательша посмотрела на Ольгу, как на умалишенную.
– О чем ты? Какая милиция? По ней все мужики сохли, словно было у нее то, что у других баб отсутствует. Никто понять не мог. Мужики, словно кобели у течной суки, вокруг нее крутились. И милиция твоя… Туда же. А я – что я могла сделать? Зашить ей поганое место? У меня забот, знаешь ли…
Она бросила папиросу в лужу и махнула рукой:
– Спать иди! Умница городская!
Изба Филоновых стояла на задворках села. Ольга еле добралась до двери – по раскисшей грязи и глубоким заболоченным лужам. Дверь в избу была не заперта.
В сенях пахло мочой и подгнившей картошкой. Она толкнула дверь. Там было сильно натоплено и стоял крепкий запах подгорелого молока. За столом сидели две девочки в байковых застиранных платьях и хлебали из одной плошки какое-то варево.
На Ольгу они посмотрели с испугом, и одна, младшая, заплакала.
– Бабушка дома? – спросила Ольга.
Старшая девочка покачала головой.
– А мама?
Девочки испуганно переглянулись, теперь разревелась и старшая.
За сатиновой занавеской раздался утробный звук, похожий на мычанье.
Ольга одернула занавеску.
На нее смотрели два небесно-голубых, словно глубокие озера, огромных глаза невероятной красоты. Во взгляде их обладательницы не было ни единой мысли и никакого чувства.
Ольга присела на табуретку и принялась разглядывать женщину. Хороши были не только глаза. Лицо ее словно выточено из куска белоснежного каррарского мрамора. Высокий лоб, темные, тонкие, вразлет, брови. Идеальный, правильный нос, словно выточенные умелым мастером, прекрасного рисунка губы. По простенькой не очень свежей наволочке разметались тяжелые, цвета спелой ржи, волосы. Под лоскутным одеялом угадывалось крупное, еще не утратившее спелости и соков, молодое тело.
«Какая-то невозможная, просто нечеловеческая красота», – подумала Ольга.
В Голливуде из нее бы непременно сделали мировую звезду. И она бы жила всамделишными страстями, яркой жизнью. Вышла бы замуж за нефтяного магната или за короля – как Грейс Келли, на которую она невозможно похожа, и весь мир лежал бы у ее ног.
А здесь? В этом забытом богом месте? Зачем она родилась здесь? Что ее могло ожидать? Ее жизнь была уготовлена заранее, судьба просчитана. Понятно, отчего все сходили с ума. Пандемия помешательства, не иначе.
Женщина чуть повернула голову, и Ольга увидела огромный багровый шрам и вмятину по всей левой стороне лица. Не было слева лица. Темно-красная яма.
Возле кровати на колченогой табуретке стояла жестяная миска с остатками супа, полная потонувших мух.
Ольгу замутило, и она вышла в горницу.
За печкой запищал младенец, и старшая девочка подхватилась и бросилась к колыбельке.
Дверь отворилась, и в избу вошла крошечная старушка – ростом не больше внучек. Седая голова в белом платочке мелко тряслась. Тик, сообразила Ольга, докторская дочка.
Старушка присела за стол, и Ольга опустилась на лавку рядом с нею. Девочки по-прежнему молчали.
– Как же так, Ефросинья Елисеевна, как же все вышло? – осторожно спросила Ольга. – Вы не пугайтесь, я не ругать вас приехала, а разобраться. И, скорее всего, помочь.
Старушка улыбнулась и махнула рукой:
– Да что там, девонька! И войну видела, и голод. И муж на моих глазах утоп – в двадцать пять лет. И дочку я схоронила десятилетнюю. Хорошая была девочка, толковая. И сына засудили. Рази меня решеткой испугаешь? Мне твоя помощь не требуется. Ты вот про деток напиши, – и она кивнула на внучек, – чтобы в хороший приют их устроили, пока папка их не вернется. А про себя я не боюсь – кака мне разница, где помирать? А эту, – она кивнула на занавеску, – я не жалею. В больнице она быстро околеет. А лучше бы помучилась!
– Совсем не жалко? – спросила Ольга.
Старушка рассмеялась:
– Да что ты, какое! Она и пострашнее долю заслужила, ты уж мне поверь! Сколько баб через нее намучилось! А сынок мой? А детки эти? А уж у меня семь лет: как жизни нету. – Она вздохнула и утерла сухие глаза краем косынки. – Вот, и слез уже не осталось.
