Яма слепых - Редол Антонио Алвес (прочитать книгу TXT) 📗

С выборами было покончено, как с быком.

Все, кто стоял у церкви, да и не только кто стоял у церкви, но и тот, кто отсутствовал, так как не хотел выходить из дома в этот дождливый день, а также параличные и мертвые проголосовали разом. Потом он пригласил Антонио Лусио, бухгалтера, гувернера и прочих своих домочадцев, которые были достойны держать бюллетени в руках. Процент голосования был высок. Председатель избирательной комиссии подошел к Диого Релвасу показать удостоверяющую в том бумагу, которую позже должны были повесить на дверь, но землевладелец не согласился:

– Девяносто восемь процентов, профессор Матос, – это же вздор! Не надо так преувеличивать… Поставьте девяносто два, как и есть на самом деле.

Матос вернулся на место и выместил злобу на секретаре, который так и не понял, в чем, собственно, разница. Он ограничился тем, что пересчитал данное счетчиками количество голосов и счел абсурдным желание Релваса уменьшить их число.

– Можно идти обедать? – спросил землевладелец.

– Конечно.

– Мои заверения, сеньоры, – сказал Релвас, прощаясь и пожимая руку председателю комиссии, и уехал с той же помпой, с какой приехал, только теперь уже в сопровождении сыновей, сияющих и надменных. Они сели на лошадей и двинулись торжественным шагом, в то время как стоящая у церкви толпа медленно растекалась по площади Алдебарана. Мигел вспомнил батрачку, но тут же теплое воспоминание остудил пронизавший его холод.

Отец говорил наследнику:

– Мне не нравится видеть тебя, сын, в таком состоянии. Ты был у врача?…

В середине пути, который шел мимо респектабельных домов, их встретила в экипаже Мария Луиза Сампайо Андраде, жена Антонио Лусио, ехавшая в сопровождении золовки и Руя Диого, старшего сына Эмилии Аделаиде. Они совершали прогулку по окрестностям и решили узнать новости. Больше всех проявляла интерес Мария Луиза, но свекор пресек ее любопытство, заметив, что ее дело – следить за мужниным здоровьем. Он особо подчеркнул последнее слово.

– Едет сам громовержец! – сказал, стоя у дверей лавки на улице Меркадорес, глава якобинцев поселка.

В этот зимний день Диого Релвас прогуливался по поселку, опять-таки верхом на лошади. О посланных в колонии военных экспедициях приходили хорошие вести: они одерживали победу за победой – это было ответом на маневр англичан, которые поддерживали племя ватуас и Гунгуньяна. [40] Однако землевладелец Алдебарана посетил поселок совсем не по причине одержанных побед, а для того, чтобы все те, кто относился к нему враждебно после закона, [41] принятого тринадцатого февраля тысяча восемьсот девяносто седьмого года, видели его во всей красе.

– Да, сеньор, то было прекрасное испытание силы власти, – заявил он в муниципалитете. – Скорый и тайный суд над анархистами с высылкой на Тимор. Кто не хочет быть волком, на которого охотятся, пусть не лезет в его шкуру или не ходит в волчьей стае, а всех подозрительных нужно судить так же, как и пойманных с поличным.

Республиканцы знали, что новый закон отнюдь не дозволял высылать на Тимор людей по простому подозрению, однако было именно так. Королевство жило в страхе и недоверии ко всему. И в этот суровый час Диого Релвас совсем забыл, что в зале его господского дома висели две символические лошадиные головы. Однако время требовало занять определенную позицию, и допустить, чтобы произрастала сорная трава непокорности, – значило подвергнуть опасности основу цивилизации. А этому способствовать он отказывался.

К тому же Диого Релвас был уверен, что дед и отец сумеют его понять. Он уже поднимался в Башню четырех ветров и в беседе с ними высказал свое мнение. Ведь иного пути, как сохранять верность родине, у него не было. Он рисковал и знал, что рискует, но он должен показать пример в своем приходе, пробудить от спячки тех, кто впал в нее.

– Скажи твоему хозяину… Ты меня знаешь?

– Знаю, вы сеньор Диого Релвас. Удовлетворенный ответом, землевладелец кивнул головой.

– Так вот, скажи своему хозяину, что я здесь. Я слышал, что он ручался, что способен…

Он удержался от бравады, и вовремя. Ведь когда человек теряет спокойствие – это плохой признак.

– Лучше скажи ему, что я здесь был и что я его жду в своем доме в любое время, когда он захочет… Нет, я не все скажу, что хотел сказать. Понятно?

Побуждаемый единомышленниками, в дверях лавки появился хозяин. Это был человек никчемный, но слывший за храбреца.

– Гражданин пришел, чтобы со мной поговорить? – спросил якобинец. – Чем обязан визиту?

– Я – Диого Релвас, знаешь?… Мне сказали…

– Уважающие себя люди слухам не верят.

– Справедливо. Хочешь, чтобы я услышал своими ушами и от тебя?… Стоило бы въехать к тебе в дом на лошади. Или н-нет?

– Я никогда не стеснялся своих идей и несу за них ответственность.

– Это хорошо. Я был другом твоего отца… Это был святой человек!

– Честный гражданин…

– Надеюсь, что ты его никогда не опозоришь.

– Даже под угрозами.

– Тогда мы поняли друг друга.

Но, возвращаясь в имение, Диого Релвас злился сам на себя. Он отдавал себе отчет, что на высоте не был, когда пошел искать удовлетворения у этого якобинца. К тому же из-за простого доноса. А уж если он этому доносу поверил, то должен был идти до конца: взять кнут и отхлестать им врага. Но факт тот, что враг показался ему не столь твердо стоящим на своих позициях. Раньше он считал, что подобные дела – забота политиков. И в данный момент это было бы разумно.

«Я должен ясно мыслить… Раздражаться – значит, сдаваться врагу. Да и это ли мой настоящий враг? Необходимо запретить Соузе Модурейра что-либо мне доносить. Он в муниципалитете и должен исполнять свой долг! Хуже то, что я люблю быть в курсе всего. Но я обязан сдерживать себя. Вести себя разумно…»

Глава XV, В которой рассказывается о бедах и добрых делах

«В тот год я был сослан, умирал и женился. Беда не приходит одна», – так остря, что с Антонио Лусио теперь случалось редко, он говорил об историческом далеком тысяча восемьсот девяносто четвертом годе.

О Флоринде и отрезанном кончике уса – двух неприятностях сразу – он не заикался. Хоть все еще надеялся получить от Флоринды уведомление о встрече где-нибудь, только не в квартале рыбаков, так никогда и не узнав о письме, которое было прислано в поместье и в котором она признавала свое соучастие в посягательстве на его милость. Теперь о рыбаках он слышать не хотел. И Салса, и другие пастухи имения разделяли его ненависть к этому сброду, который появлялся на клеймение быков только для того, чтобы мешать работе, сеять склоки и беспорядки. Они еще имели обыкновение тащить с собой своих босоногих женоподобных сосунков! Если отец был в отъезде, Антонио Лусио тут же приказывал отослать их обратно.

От ссылки в Алентежо у него остались только приятные воспоминания. Там он от души наслаждался враждой брата и Зе Каретника, которого как-то вечером вызвал на разговор о его бабе. Выпив как следует, старый мастер пустился в воспоминания и стал для обоих братьев посмешищем, особенно когда Мигел Жоан похвастался знанием того, что баба его совсем не была такой, какой выставлял ее перед ними Зе Каретник.

– Барчук мог бы и не трогать ее. Для вас она все равно что порванная рубаха, а мне нужна, ведь бедному и порванная сгодится. Вы же можете иметь каких захотите – и красивых, и нарядных… Она была стыдливая…

– Ты так думаешь, Зе?

– Знали бы вы, чего мне стоило уговорить ее стать моей… Она ведь девушка была… С бесстыдством не знакомая.

– Девушка? В каком месте? – подначивал Мигел Жоан.

– Ослепнуть мне, если не молодой барин совратил ее, плохо это, плохо. Но всему виной я сам, если разобраться. Все хвалил вас: и добр-то он, и хорош со всеми – все на свою голову. Но другой я не хочу в свой дом… мне она нужна, понимаете? Старому женщина нужнее, чем молодому.