Пятнадцать псов - Андре Алексис (список книг txt, fb2) 📗

Когда фильм закончился, Нире понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себе: как всегда, сцена плача Сэцуко Хары тронула ее до слез.

– Тебе понравилось? – наконец спросила она.

– Да, – ответил Мэжнун.

– Он не показался тебе слишком затянутым? Многие считают, что это скучный фильм.

– Он не скучный, – возразил Мэжнун, – скорее, странный. Люди все время смотрят в сторону, за пределы кадра. Все это время я думал, что оттуда кто-то появится. А в итоге появилась смерть.

Ниру растрогало, что Мэжнун смог по достоинству оценить что-то, чем она дорожила. Впрочем, несмотря на дар Гермеса, что-то так и осталось за пределами понимания Мэжнуна. Взять хотя бы отсутствие собак. Когда в середине фильма на экране пробежали четыре пса, откликаясь на свист своего хозяина, это мгновенно привлекло внимание Мэжнуна. Конечно, он испытал нечто вроде разочарования, когда псов больше не показали. Потом было еще кое-что, его озадачившее. Ближе к концу фильма мужчина свистит собакам, которых не показывают. Но того, кто свистит, не видно тоже. Эти два момента, никак не объясненные, показались Мэжнуну загадкой, лежащей в основе фильма.

Интригующими были и все эти поклоны. Связь между ростом и статусом человека пса, разумеется, не смущала – если уж на то пошло, это добавляло японцам благородства. Вопрос был в другом: где же все сильные мира сего? Такое количество низко кланяющихся людей заставляло Мэжнуна думать, что это своего рода соревнование между низшими, чтобы выявить самых слабых. В этом случае осмотрительность была силой – парадокс, который Мэжнун нашел почти столь же убедительным, как и почти полное отсутствие в фильме псов.

В конце концов пуделю пришло в голову, что эти две тайны могут быть связаны. Поскольку собаки способны кланяться гораздо ниже людей, из этого, возможно, следовало, что в «Токийской истории» псы были той таинственной силой, которую запрещалось показывать слишком часто, и те четыре собаки, будто случайно промелькнувшие в кадре, были максимумом, который позволили себе благоразумные кинематографисты. По вполне понятным причинам, эта мысль только укрепила симпатии Мэжнуна к фильму.

Еще интереснее было читать любимые книги Ниры – чтение давало больше времени на размышления. В течение месяца после обеда, пока Мигель не вернулся с работы, Нира читала пуделю вслух «Гордость и предубеждение» и «Мэнсфилд-парк». Из этих двух «Мэнсфилд-парк» озадачил Мэжнуна сильнее всего. Он показался ему почти пугающим в своем яростном стремлении к порядку, системе – своего рода Библия для хозяев. Когда они дочитали роман, Мэжнун спросил:

– Нира, ты любишь трахаться?

(«Траханье» было словом из вокабуляра Мигеля. Нира его никогда не произносила.)

Оправившись от удивления, Нира сказала:

– С чего такие мысли, Мэж?

– Я думал о Фанни Прайс, – ответил пес. – Она любит Эдмунда, но не одобряет траханье, так ведь?

– Сложно сказать. Насколько я это понимаю, Фанни считает, что всему свое время и место. Отвечая на твой вопрос, лично я предпочитаю заниматься любовью. Послушай… это очень личное, Мэж, но бывают моменты, когда я скучаю по Мигелю, и мне нравится быть с ним, и нравится, когда эта близость переходит в нечто большее. Это медленный процесс, требующий времени. Если увидеть только финальную часть, можно подумать, будто никакой разницы между занятием любовью и траханьем нет, но для меня она есть. Бывают и другие моменты – когда я и в самом деле просто хочу, чтобы он в меня вошел, и кажется, что даже неважно, будет это Мигель или кто угодно, но на самом деле это важно.

– Понятно, – сказал Мэжнун.

Но и здесь его понимание ситуации – в противовес пониманию им Ниры – было ограничено отсутствием знакомства с некоторыми ритуалами. Сам он никогда не «занимался любовью» и не мог представить, чтобы такое желание у него возникло.

Что казалось ему интересным, так это то, насколько люди полагаются на свое воображение. Не только ради развлечения, но и когда дело касалось фундаментальных вещей. Он предпочитал, чтобы за него думало тело. По крайней мере, так было в прежние времена, до того, как он изменился. Теперь, когда он был чем-то средним между собакой и человеком, воображение его очень интересовало. Мэжнун подумал, что если бы его, как выразилась Нира, не «кастрировали», он попробовал бы «заняться любовью». Но опять же, сложно было представить, с чего тогда начать. Суки в течке – один их запах приводил в исступление – хотели трахаться. Там не было места тому, что Нира называла «соблазнением». Он было задумался, не поможет ли угощение превратить просто суку в суку в течке, но с чего ему было себя утруждать? Он определенно не был одним из тех, кого Нира называла «гетеросексуалами», но он также не был ни гомосексуалистом, ни даже бисексуалом. Были времена, когда он мог возбудиться от присутствия других собак, людей или даже плюшевых игрушек, если на то пошло, – тогда он седлал их или терся об них, если мог. В этом отношении разницы между суками и не-суками для него не существовало. Как и после просмотра «Токийской истории», Мэжнун остался в приятном недоумении и после того, как они закончили «Мэнсфилд-парк».

Мэжнун был очень удивлен, обнаружив, что произведения искусства – «Токийская история», «Мэнсфилд-парк», симфония № 4 Малера и так далее – не были понятны в том же смысле, что и люди. Они, казалось, нарочно созданы для того, чтобы ускользнуть от понимания, вместе с тем призывая к нему. Он полюбил эту человеческую черту, потому что, конечно, это было и особенностью Ниры.

Но не один Мэжнун прикладывал усилия, чтобы узнать Ниру лучше – это был обоюдный процесс. Пути познания у них, однако, были совершенно разными. Начать хотя бы с того, что в случае с Мэжнуном не существовало вещественных артефактов, к которым Нира могла бы прикоснуться. Не было фильмов или книг, на которых сформировался бы Мэжнун. Не было музыки. Сильно различались и их сенсорные способности. Зрение пса было не таким острым как у нее, но он замечал то, мимо чего проходила она: взять, например, белок. Мэжнун был способен уловить их малейшее движение – и неважно, лазали ли они высоко в деревьях или бегали где-то вдалеке. Его обоняние было поразительным. Он мог сказать, забыла она положить кулантро в тушеную курицу или нет. Не меньше впечатляли и его вкусовые рецепторы. Да и слух у него был куда острее. Пес, само собой, слышал более высокие частоты, но дело было не только в этом – интерпретировал он звуки тоже иначе. Нира слышала, что все животные любят Баха (между прочим, одного из ее любимых композиторов). Но только не Мэжнун. Для Мэжнуна музыка Баха была все равно что впивающиеся изнутри иголки. Он предпочитал Вагнера – который Нире не нравился – и любил Антона Брукнера.

– А собаки рассказывают истории? – спросила пуделя однажды Нира.

– Конечно.

– Ах, Мэж! Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь.

Мэжнун кивнул и начал:

– Пахнет сукой, а я стою перед стеной. Запах сильный, и я схожу с ума. Не могу есть, не могу пить. Стена слишком толстая, чтобы ее сломать, и простирается на многие мили в одном направлении, и в другом направлении. Я рою, и рою, и рою. Хозяин не видит, что я рою, и я продолжаю, пока запах суки не становится совсем нестерпимым. Я зову суку, но ответа нет. Но я уже почти у цели. Мне продолжать рыть? Я не знаю, но копаю, хотя уже слышу запах еды хозяина из дома. А запах суки все сильнее. Я зову ее, но теперь я голоден.

На этих словах Мэжнун замолк.

– Это все? – спросила Нира.

– Да. Тебе не понравилось?

– Ну, это очень… своеобразная история. У нее нет финала.

– У нее очень мощный финал, – не согласился Мэжнун. – Разве это не грустно – разрываться между двумя желаниями?

Постепенно дистанция между Нирой и Мэжнуном настолько сократилась, что они начали предугадывать желания друг друга. Нира видела, когда именно Мэжнун хотел поесть или пойти прогуляться. Мэжнун чувствовал, когда Ниру нужно было не трогать, а когда утешить или просто тихонько посидеть рядом. Постепенно они все меньше пользовались языком, понимая друг друга без слов.