Мерцание золота - Кожедуб Александр Константинович (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Но вот настали рыночные времена, когда издавать стали все то, что прежде было если не под запретом, то под спудом.
Я позвонил Лубкову и рассказал ему о предложении белорусских издателей.
— Пусть обращаются, — сказал он. — А у себя в издательстве ты их не хочешь издать?
— Нет, — хмыкнул я. — Мы еще не настолько прогрессивны.
— Жалко, — засмеялся Лубков. — Могли бы хорошо заработать.
Я связал своего минского товарища с Лубковым, получил за посредничество пару сотен долларов и забыл об этом.
Однако история с этими сказками имела продолжение. Минские издатели напечатали «Заветные сказки» чуть ли не миллионным тиражом. Торговать ими они намеревались, естественно, в России. Беларусь была слишком мала для подобных проектов. Но на границе с Россией фуры со сказками тормознули. Пусть она была условной, эта граница, однако для таможенников межа существовала. Весь тираж издания был арестован.
— За что? — спросил я своего минского друга.
— За порнографию, — вздохнул тот. — Прямо так и написано: «За порнографический характер текста».
— Но ведь это народное творчество! — возмутился я. — Оно иногда бывает матерным.
— Оно всегда матерное, — поправил меня издатель, — но печатать нельзя. Разврат подрастающего поколения. Слушай, не хочешь продать партию МАЗов?
— Большую? — по инерции поинтересовался я.
— Штук пятьдесят.
— Нет, — отказался я. — Я дружу со сказочниками, а не дальнобойщиками.
В середине девяностых не торговал только ленивый. А я, к сожалению, любил лентяйничать.
На заседании комиссии, на котором мне предстояло выступить, я увидел незнакомых людей.
— Кто такие? — спросил я Соколова, который всегда все знал.
— Художники, — ответил тот. — Новых учредителей премии подтягиваем.
Это были народный художник России Валентин Сидоров с товарищами. Бурлаком, кстати, выступал Лубков, тоже один из учредителей.
— Подтягиваете? — спросил я его.
— Хорошие люди, — кивнул он. — Художники вообще самые надежные из творцов.
— Почему?
— А у них на предательство нет времени. Малюют себе в мастерской, в свободное время пьют. Дохнуть некогда.
Я с уважением посмотрел на Юрия Николаевича. Ректоры знают то, о чем простые граждане не догадываются.
— Сам Сидоров, кстати, не пьет, — сказал Лубков.
— Как же он стал народным? — удивился я.
— Талант.
Да, таланту многое дозволено.
Я увидел, как Соколов с водителем потащили в комнату за сценой ящик водки.
— В наше время пили гораздо меньше, — сказал Викторов, поймав мой взгляд.
— Боялись? — спросил я.
— Некогда было, — поднял вверх указательный палец бывший главный редактор. — В любое время могли в ЦК вызвать.
— А там что?
— Либо разнос, либо выговор. Благодарность не объявляли.
— Себя не забывали наградить, — вмешался в наш разговор Просвирин, которого ввели в комиссию вместе со мной. — Писателей, правда, в ЦК уважали больше, чем остальных.
— Я у них был простой редактор, — вздохнул Викторов.
— Зато скольких вы напечатали: Распутин, Носов, Белов, Астафьев…
Просвирин не назвал себя. Вероятно, у него с Викторовым были какие-то свои счеты.
— Художникам мастерские давали, — сказал я. — Некоторые и жили в них.
— До сих пор живут, — махнул рукой Петр Кузьмич. — В квартире жена с внуками, а сам в мастерской. Удобно.
— Юрий Владимирович сегодня в хорошем настроении, — сказал Лубков.
— Предвкушает, — благодушно кивнул Просвирин. — На комиссию он без Алевтины приезжает.
Да, без Алевтины Кузьминичны Бочкарев чувствовал себя намного свободнее.
— И про премию уже все знают, — посмотрел на меня Петр Кузьмич. — Она лишней никогда не бывает. Помню, получил я Государственную…
Он замолчал.
— Да, не те сейчас премии, — сказал Викторов. — У меня, правда, и не было их. Одни выговоры.
— Петр Кузьмич, начинаем! — постучал ручкой по графину с водой Вепсов. — Итак, первый вопрос у нас о новом учредителе.
Все посмотрели на художников.
— Утверждаем, — басом сказал Просвирин.
Несмотря на крупные габариты, он был тонкий юморист. Комиссия расхохоталась.
Дальше все пошло с шутками-прибаутками, а мое выступление и вовсе приняли на ура. Юрий Владимирович согласился получить премию.
7
— Алесь, вы давно были в Польше? — спросила меня Лиля Звонцова на каком-то вечере в Доме литераторов.
— Давно, — сказал я.
— Не хотите поехать?
— Хочу.
Лиля несколько лет подряд проводила в Гданьске Дни русской литературы. Ехать туда надо было за свой счет, но меня это не остановило.
— И мы с Егором поедем, — сказала Алена. — Сыну давно пора побывать на писательской тусовке.
Егор уже был взрослый одиннадцатилетний парень, и ему действительно было полезно посмотреть на писателей в неформальной обстановке.
— Не лучшее вообще-то зрелище, — сказал я.
— Разберемся, — подвела черту Алена.
— А что я там буду делать? — спросил из своей комнаты Егор.
Даже играя на компьютере, он старался быть в курсе всего, что происходило в доме. Меньше других его интересовала комната бабушки, но это и понятно, все-таки семьдесят пять лет разницы.
— Слушать, — сказал я. — Не подслушивать, а именно слушать. Писатели иногда говорят здравые вещи.
— Только не твои друзья, — фыркнула Алена.
С некоторых пор она стала со мной спорить. Но это тоже понятно, двадцать лет вместе.
— Слушать — это скучно, — появился на пороге Егор. — Я даже на уроках не слушаю.
— Потому и отличник, — кивнул я. — Можешь конспектировать выступления.
— Ладно, я подумаю.
Егор ушел к себе.
— С конспектированием ты хорошо придумал, — шепнула жена.
— У ребенка должно быть дело, — сказал я. — Просто так он даже в Америку не поедет.
— Поеду, — донеслось из комнаты Егора. — В Америке можно многому научиться.
— Позвони Лиле и скажи, что едем втроем, — сказала Алена. — В конце июля там можно купаться.
Она не любила, когда начинались разговоры об Америке. Мне они тоже не нравились.
В конце июля я как-то отдыхал в Паланге. Иногда я окунался в свинцовые воды Балтики, но купанием назвать это было нельзя. Может быть, с развалом СССР изменился климат и вода там стала чуть теплее?
— Нет, — покачала головой Алена.
Она у меня была реалистка.
— Помню, лежим мы на пляже в Паланге, — вспомнил я, — слушаем радио, и вдруг поляки передают, что умер Высоцкий.
— С кем это ты лежал? — покосилась на меня жена.
— С Димой, — сказал я, — своим однокурсником. Захотели пивка попить в Прибалтике. А на обратном пути у нас самолет загорелся.
— Взаправду? — снова показался на пороге Егор.
— Ну, не совсем самолет, — пошел я на попятную. — Электропроводка в самолете. Но дыма был полный салон.
— В Гданьск мы тоже полетим на самолете? — внимательно посмотрел на меня сын.
— До Калининграда на поезде, — сказал я, — а оттуда автобусом.
Егор кивнул и снова пропал. С раннего детства он не упускал из вида любые мелочи.
— Я тоже боюсь летать самолетом, — сказала жена.
— Летать нужно туда, куда не доедешь поездом, — донеслось из соседней комнаты. — Например, в Америку.
К счастью, в Америке нас никто не ждал, и мы отправились в Польшу.
Гданьск оказался замечательным немецким городом. Остроконечные крыши домов, брусчатка на улицах, шпили кирх и костелов — все здесь говорило о немецких корнях. Но на улицах звучала все же польская речь.
— Сначала здесь были тевтонцы, а потом их разгромили поляки, — сказала Лиля, когда я поделился с ней своими наблюдениями. — Помните Грюнвальдскую битву?
— Кто же ее не помнит, — хмыкнул я. — Литовцы Грюнвальд называют Жальгирисом.
— Да, Витовт тоже в ней участвовал, — согласилась Лиля.
— И три полка русских, — уточнил я. — Хотя смоляне в то время были не совсем русскими.
