Время повзрослеть - Аттенберг Джеми (список книг .TXT) 📗
Время шло, мы становились старше и все еще были сами по себе. Селеста вышла замуж и родила ребенка: я узнала об этом с помощью интернета. Через месяц после этих событий Кевин приехал в город на деловую встречу и поздно вечером появился на пороге моего дома.
— Девчуля, — только и сказал он, когда я открыла дверь.
Девчуля.
Кевин протянул мне бутылку вина, причем отличного, ведь дела у него шли как по маслу. Я тоже купила хорошее вино: дела у меня шли не хуже, хоть и не сравнить с ним. Я не могла понять, почему в этот раз все было по-другому, как будто более насыщенно. Например, обнимая меня, он понюхал мою шею. Я бы даже не назвала это действие осознанным: он просто был мужчиной, вдыхающим запах женщины.
Мы откупорили вино. Кевину не понадобилось много времени, чтобы начать рассказывать о поисках жены. Он до сих пор искал женщину, которую смог бы привести в дом своей матери; та, в свою очередь, со временем вовсе не смягчила свои требования. Но, заметил Кевин, он был с ней абсолютно согласен.
— Я говорю не о чем ином, как о себе и об опыте, приобретенном здесь. Когда я думаю о том, с кем хочу провести остаток своей жизни, я понимаю, что это должна быть женщина с таким же цветом кожи, как у меня, с тем же жизненным опытом, которая знает, почему я перехожу улицу именно в определенный момент, наклоняю голову, смотрю в сторону или прямо, — потому что и сама делает так же. Вот что я хотел бы для себя, — сказал он.
— Ясно, — ответила я.
— Но я считаю тебя замечательной, — добавил он.
— Ясно, — повторила я.
— Я просто не могу на тебе жениться.
— Вообще-то меня никто не спрашивал, хочу ли я замуж.
Желаю ли я выйти замуж, иметь супруга — он даже не спросил. Может, мне вообще этого не хочется. Может, я никогда даже не представляла себя в свадебном платье, ни разу в жизни.
— Все девушки хотят, — ответил он.
Разумеется, это неправда, и я — живое тому доказательство — сидела напротив него. Забавно: когда говоришь мужчинам, что не хочешь замуж, они не верят. Они считают, что ты лжешь сама себе или им либо что пытаешься их каким-то образом одурачить, и в конце концов ты чувствуешь себя хуже просто из-за того, что сказала правду. Но я не собиралась соглашаться с ним. Поэтому я перешла к другому вопросу.
— Я тоже здесь выросла. После смерти отца мы остались ни с чем. Нам пришлось выживать, и это было тяжело.
— Ты выросла здесь, но ты белая, к тому же жила в Верхнем Вест-Сайде, а я — черный и жил в восточном Нью-Йорке.
Я засмеялась:
— Ты вырос в Парк-Слоуп.
— Какое-то время в детстве я жил в восточном Нью-Йорке — достаточно, чтобы запомнилось на всю жизнь, и в Парк-Слоуп, потом поступил в колледж в Коннектикуте, в юридический университет на Манхэттене, но даже если бы я не жил во всех этих местах, я все равно остался бы черным мужчиной-американцем, и меня может понять лишь черная женщина-американка.
— Послушай… — начала я и замолчала, потому что добавить было нечего.
— У тебя есть врожденная привилегия. Тебе не понять.
— Ладно, я поняла, что мне не понять, — сказала я без злобы, просто хотелось, чтобы он остановился, чтобы прекратил рассказывать о себе. Пусть даже он тысячу раз прав насчет нас обоих и наших субъективных истин.
— Твой контекст отличается от моего.
— Ладно, я знаю.
— Мы никогда не будем одинаковыми, — добавил он.
Тем не менее он поцеловал меня: это было просто феерично благодаря напряжению, которое витало в воздухе во время разговора. Но даже если бы всего этого не случилось и поцелуй был бы обычным, он все равно показался бы мне замечательным, потому что наши губы подходили друг другу как ключик к замочку: щелк-щелк!
Я оттолкнула его и рассмеялась:
— Это полная лажа. Проваливай.
Он примирительно поднял руки вверх:
— Ты права, так и есть.
— Я не шучу, убирайся из моей квартиры. Серьезно. Просто уходи. — Я привыкла, что весь мир игнорирует мои чувства и побуждения, но не здесь, не в моем собственном доме. Это невыносимо.
— Прости. Ухожу, — сказал он и вышел за дверь.
Хотя уже спустя пять минут он вернулся и, не говоря ни слова, подошел ко мне и поцеловал, и это было немыслимо прекрасно. «Хорошо, хорошо, возьми меня», — подумала я. Так или иначе надо выйти из тупика. И, хотя мне стыдно говорить о таких очевидных вещах, пока мы лежали рядом, мы ничем не отличались друг от друга. Более того, мы имели одинаковые желания: например, когда он обвил рукой мою шею и крепко сжал ее, мы во все глаза глядели друг на друга, и это заводило его так же, как и меня; и когда я обхватила рукой его член и крепко сжала его, не отрывая взгляда, это заводило его так же, как и меня; и когда мы оба вдыхали запах друг друга, вылизывали друг друга, когда все части наших тел соединились и задвигались толчками, наши глаза были закрыты и мы просто чувствовали друг друга, мы были одинаковыми, до нелепости одинаковыми. Нелепость — вот как это ощущалось, а потом все это стало казаться по-настоящему глупым, и мы оба превратились в идиотов, ведь, как бы фантастически мы себя ни ощущали, стоило этому закончиться — все было обречено.
Он не остался на ночь. И даже на час. Казалось, он был в ужасе, и я чувствовала себя так же. «Это было неправильно, — сказал он. — Я больше так не поступаю».
«Зато я поступаю», — подумала я.
Тогда я видела его в последний раз. Сообщения больше не приходили. Мы отпустили друг друга. Не знаю, стоило ли оно того. Я скучаю по нему. Но мне никогда не стать такой женщиной, какую он хотел, а ему — таким мужчиной, какого хотела я. Я была девчулей, вот только не его девчулей. Он был мужчиной, но не моим. Так и сгорела наша любовь.
Грета
Моя невестка приехала в город на какую-то встречу и пригласила меня пообедать с ней. Я не виделась с ней полтора года с тех пор, как оставила маму с ними в Нью-Гэмпшире. Не то чтобы я позабыла о них: я звонила каждое воскресенье. Просто я поняла, что они занимались своими делами, став маленькой крепкой семейной ячейкой в лесной чаще. Когда-то они все находились здесь, теперь — там, а за бортом оказалась я.
Мы договорились встретиться в ресторане «Бальтазар»: так захотела Грета. Раньше она все время в нем зависала: бизнес-ланчи с выпивкой, приглушенные разговоры у барной стойки после работы. Мы встречались там пару раз, когда она совершала повторный опохмел, и мне удавалось застать заключительную часть посиделок роскошных журнальных девушек, смех которых звенел так, словно был пересыпан кристаллами. Перед ними стояла пустая бутылка из-под вина «Сансер». Меня представили как золовку Греты, приняли и тут же исключили из компании. Потом Грета родила дочку; девочка была больна. Вскоре после этого журнал закрылся. Они переехали в Нью-Гэмпшир и теперь пьют «Сансер» там, только, наверное, вкус у него уже не тот. Надо бы спросить.
Грета опаздывала. Официантка усадила меня на банкетку под стеной из зеркал с продуманно разрозненными рамами и неровно вставленными стеклами. Жестяной потолок надо мной был выкрашен в меловой белый цвет, плавно вращались лопасти вентиляторов. Здесь царил всеобщий шум, который то нарастал, то затихал. Подоспела официантка.
— Мне определенно нужен бокал вина «Сансер», — сказала я.
Слева сидел мужчина постарше меня: сшитый на заказ костюм, седые волосы, похожие на элегантные снежные вихри. Он бегло листал «Уолл-стрит джорнал». Справа у окна уединилась парочка стиляг. Она — куда моложе его, с густой каштановой шевелюрой, аккуратным веснушчатым носиком, тощая, с золотистой кожей. Под рубашкой из черного шелка поблескивало серебряное ожерелье. Перед ней стоял бокал мартини. На ее спутнике, темноволосом семите, был костюм в тонкую полоску и огромные дорогие часы. Они сидели там, ссутулившиеся, притихшие и жалкие. Подружиться здесь было не с кем.
Грета пробралась ко мне через зал. Она оделась, как в старые добрые времена: вся с головы до ног в черном, высокая, хрупкая, с золотыми серьгами в ушах, свисающими до плеч. Невероятно высокие каблуки, на которых, казалось бы, невозможно ходить, но уж эта женщина знает, как на них передвигаться. Она явно набрала вес, но раньше она была настолько худой, что сейчас выглядела нормальным человеком, с округлыми ляжками, бедрами, ягодицами и настоящей грудью. Волосы у нее были пышные, здоровые, почти как шерсть у животных. С челкой, однако, была беда.
