О любви и прочих бесах - Маркес Габриэль Гарсиа (читать бесплатно полные книги txt) 📗
Отдыхая от безумств, они развлекались тем, что требовали друг от друга неопровержимых доказательств любви. Он говорил, что ради нее готов на все. Мария Анхела с детской жестокостью требовала, чтобы он съел таракана. Он, прежде чем она успела ахнуть, схватил таракана и проглотил живьем. Перед одним из таких безрассудных испытаний он спросил, могла ли бы она ради него дать отрезать себе косу. Она ответила «да» с серьезным видом, но предупредила, что тогда во исполнение данной ею клятвы он должен на ней жениться. Каэтано принес в камеру кухонный нож и сказал: «Погляжу, правду ли говоришь». Она повернулась к нему спиной, чтобы ему было сподручнее стричь. И подначивала его: «Ну, давай…» Он не смог. Несколько дней спустя она спросила его, позволит ли он прирезать себя, как козла. Он твердо ответил: «Да». Она взмахнула ножом и вроде бы собралась приступить к делу. Он в ужасе отшатнулся и с дрожью в голосе бросил: «Не надо! Не надо!» Она, покатываясь со смеху, спросила — почему, и он искренно ответил: «Потому что ты — сможешь».
В свободное от бурной страсти время они научились получать удовольствие от обыкновенной будничной любви. Она наводила чистоту и порядок в камере к его приходу, а он туда возвращался, как ежедневно возвращается домой супруг. Каэтано учил ее читать и писать, прививал любовь к классической поэзии и к заповедям Христовым.
На рассвете 27 апреля, когда Мария Анхела после ухода Каэтано сладко подремывала, за ней без всякого предупреждения пришли для подготовки к ритуалу экзорцизма, будто к обряду приговоренных к смерти. Ее потащили к водостоку, окатили для очищения холодной водой, сорвали ожерелья и облачили в серую рубаху еретика-смертника. Монахиня-садовница четырьмя взмахами огромных ножниц отхватила ей волосы до ушей и бросила в костер, зажженный в патио. Монахиня-цирюльница завершала стрижку, укорачивая волосы, как положено кларискам-затворницам, почти до корней, и тоже бросала клочки в огонь. Мария Анхела видела желтое пламя, слышала треск сухих дров и чувствовала острый запах паленой шерсти, но ни один мускул не дрогнул на ее каменном лице. Затем на нее надели смирительную рубаху, а на глаза — черную траурную повязку, и два раба отнесли ее на солдатских носилках в капеллу.
Епископ созвал капитул, состоявший из лиц высшего духовенства, а они выбрали из своего состава представителей на церемонию с участием Марии Анхелы. К концу всех этих назначений епископ почувствовал некоторое недомогание и распорядился, чтобы действо состоялось не в соборе, где обычно проходят все торжественные акты, а в капелле монастыря Санта Клара, но собрался лично присутствовать на ритуале экзорцизма.
Клариски во главе с настоятельницей расположились на хорах за жалюзи, где приготовились к песнопению под орган, донельзя взволнованные предстоящими захватывающими событиями. Вскоре появились прелаты капитула, главы трех церковных орденов и отцы Святой Инквизиции. Мирян на церемонии не было.
Епископ явился последним. Он был в роскошном облачении по торжественному случаю, его несли в паланкине четверо рабов, а на лице у него было выражение безутешной скорби. Он устроился в большом вращающемся кресле напротив главного алтаря рядом с массивным мраморным катафалком. Ровно в шесть утра два раба внесли на носилках Марию Анхелу в смирительной рубахе и все еще с повязкой на глазах.
Жара во время мессы стояла невообразимая. Орган грозно гудел на басах под сводами капеллы, едва давая возможность голосам осипших от волнения кларисок прорваться через щели в жалюзи на хорах. Два полуголых раба, принесшие на носилках Марию Анхелу, стояли на страже у нее по бокам. После мессы с нее сняли повязку и водрузили, словно «спящую красавицу», на мраморный катафалк. Рабы епископа придвинули к ней его в кресле и оставили их с глазу на глаз перед главным алтарем.
Атмосфера была столь напряжена, а тишина так глуха, что, казалось, весь мир замер в предвкушении какого-то чудесного свершения. Служка поднес епископу чашу со святой водой. Епископ, сжав в руке кропило, как булаву, наклонился над Марией Анхелой и густо обрызгал ее с ног до головы, бормоча молитву. А затем разразился заклятием, которое потрясало основы церкви.
— Кто бы ты ни был! — гремел его голос. — По велению Христа, Господа нашего и Всевышнего, все явное и тайное, все, что было, есть и будет, покинь это тело, освященное крещением, и вернись в преисподнюю!
Мария Анхела, объятая ужасом, вторила ему громкими воплями. Епископ старался перекричать ее, но она вопила еще громче. Епископ сделал глубокий вдох и открыл рот, чтобы продолжить заклинание, но воздух застрял у него в груди и не желал выходить. Он нагнулся, схватил ртом воздух, как рыба на песке, и при всеобщем страшном смятении ритуал был прерван.
В ту ночь Каэтано нашел Марию Анхелу в смирительной рубахе, напуганную до полусмерти. Больше всего он был поражен видом ее безволосой головы. «Господи Боже, — бормотал он в тихой ярости, освобождая ее от пут. — Как ты позволила так издеваться над собой?» Мария Анхела бросилась ему на шею и зарыдала. Обнявшись, они долго сидели и молчали, пока она ни выплакалась. Он приподнял за подбородок ее лицо и сказал:
— Перестань плакать. — И добавил из Гарсиласо: — «Довольно слез, что за тебя пролиты».
Мария Анхела рассказала ему об ужасе, пережитом в капелле. Говорила о жутком завывании хора и громыхании органа, о визгливых вскриках епископа, его хриплом дыхании, его жалостливых и лучистых глазах.
— Он — как дьявол, — сказала она.
Каэтано старался ее успокоить. Уверял, что епископ, несмотря на свои внушительные размеры, зычный голос и воинственные жесты, человек добрый и мудрый. Испуг Марии Анхелы вполне понятен, но ничего страшного с ней не случится.
— Хочу умереть, — сказала она.
— Ты сейчас в гневе и расстройстве, как и я сам, ибо я не в силах тебе помочь, — говорил он. — Но Бог даст нам день избавления.
Он снял с себя ожерелье Оддуа, подаренное Марией Анхелой, и надел ей на голую шею. Они лежали на кровати, тесно обнявшись, и поверяли друг другу свои беды, а день тем временем погас, и слышалось лишь шуршание термитов в деревянной кровле. Волнение улеглось. Каэтано проговорил в потемках:
— Апокалипсис возвещает приход дня, у которого нет рассвета. Настал бы этот день сегодня, Господи…
После ухода Каэтано Мария Анхела заснула, но ее снова разбудил шум. Открыв глаза, она увидела перед собой старого дородного священнослужителя со смуглым дубленным всеми ветрами лицом, густыми гладкими волосами, натруженными руками и ласковыми проницательными глазами. Из-за его спины выглядывала настоятельница. Мария Анхела еще не отошла от сна, а он уже заговорил с ней на языке йоруба:
— Я принес тебе твои ожерелья.
Вынул из кармана сверток и развернул тряпицу, в которую монастырская экономка завернула обереги. Надевая — одно за другим — на шею Марии Анхелы, он их пересчитывал и приговаривал на африканских наречиях: это — красное с белым — кровь и любовь ЧангО, это — красное с черным — жизнь и смерть ЭлеггуА, это семь зерен чистой воды и голубизны — от Емайя. Он четко и внятно выговаривал слова, переходя с йоруба на конго, с конго на мандингу, а девочка вторила ему бегло и легко. Напоследок он перешел на испанский, родной язык настоятельницы, хотя она не верила в способность Марии Анхелы понимать сладостную речь Испании.
Это был падре Томас де Акино де Нарваес, бывший прокурор Святой Инквизиции в Севилье и приходский священник в местном квартале для рабов. Занемогший епископ назначил его своим заместителем на церемонии экзорцизма. Его слава человека жестокого и непреклонного не оставляла сомнений. Он послал на костер одиннадцать еретиков, евреев и магометан, но еще более славен он был тем, что смог отвоевать множество душ у самых упрямых бесов Андалузии. У него были вкрадчивые манеры, располагающий к искренности подход и убаюкивающе мягкий испанский язык обитателей Канарских островов. Он родился в Америке, в семье королевского прокурора, женатого на рабыне-квартеронке, и смог окончить местную семинарию благодаря тому, что мать уже считалась белой. За свои способности и ученость падре был удостоен степени доктора теологии в Севилье, где жил и осуществлял правосудие до пятидесяти лет. Вернувшись в Америку, он вдруг испросил для себя самый незавидный приход, увлекся африканскими верованиями и языками и стал жить, как раб среди рабов. Наверное, никто другой не смог бы лучше понять Марию Анхелу и более успешно одолеть ее бесов.
