Деньги - Эмис Мартин (библиотека книг txt) 📗
Она встала со стула и пересела ко мне на кровать. Двумя руками убрала назад волосы, обнажая изменчивое горлышко.
— Я встала со стула и на цыпочках спустилась по лестнице. Забралась в шикарную черную машину.
— И что он сделал?
Я уложил ее на спину. Черный лиф был застегнут на сорок черных пуговок с петельками из шелкового шнура. Уже на тридцать девять. Уже на тридцать восемь.
— Он усадил меня верхом. Как на кабестан или пожарный гидрант. Положил руки на мои плечи и надавил. Я подумала: он не сможет проникнуть, я не смогу впустить его. Но он был такой сильный, просто невероятно, и руки тяжелые, как золото. Было больно, но я уже вся текла, такая жидкая сладкая боль. Я — хрен, подумала я, просто хрен.
Потом, когда она в изнеможении распростерлась рядом со мной на атласном покрывале, я выкурил сигару, допил шампанское и задумался о добропорядочной жизни. Некоторым образом, в некотором смысле, я, наверно, действительно был бы непрочь жить добропорядочно.
Но как это делается?
В глубине души я вполне счастлив и радуюсь жизни. Говорят, что счастье — это избавление от боли, так что, пожалуй, счастья у меня должно быть хоть завались. Потому что избавляюсь от боли я каждый божий день. С другой стороны, так же часто я от нее волком вою.
Собственно, без этого и не приходилось бы так часто от нее избавляться, и не было б столько счастья.
— Знаете, чего мне хотелось бы? — спросил Роджер Фрифт. — Чтобы перед визитом ко мне вы так не усердствовали.
— Ну что еще такое?
Во избежание недоразумений спешу добавить, что Роджеру двадцать шесть, он щеголь каких поискать и гиперактивный гомосексуалист.
— Язык ваш, он весь... Это же, в конце концов, просто моветон. Себя не жалеете — о других бы хоть подумали. Знаете, насколько мне так тяжелее?
— Кто сказал, что должно быть легко? За это тебе и платят. И немало, кстати.
—Откиньтесь на спинку. И расслабьтесь... О Господи!
Как же, расслабишься на этом его электрическом стуле. Роджер — мой гигиенист, кудесник-полостник (речь не о полостных операциях, а о гигиене полости рта). Четырежды в год он обрабатывает мои десны и корни своими крючковатыми пинцетами, шпильками и клиновидным шилом, с писком и с визгом. Мы называем это глубинным удалением налета, снятием камня. Что за бред, какой на хрен камень? Чего он ко мне прицепился, спрашивается? Папашу моего зубной камень никогда не беспокоил. Мамашу тоже, насколько мне известно. Она умерла, когда мне было всего ничего. Если подумать, ей тогда тоже всего ничего было, но думаю об этом я нечасто... Тот зуб в северо-западном квадрате, я с ним чуть только на стенку не лез — несколько дней назад он успокоился, и я был так счастлив, просто невообразимо. Но вчера он опять заявил о себе. На самом деле не больно-то он и успокаивался, я так и чувствовал, как он там урчит-гудит, планирует возвращение на сцену. Надеюсь, Роджер справится с ним, избавит меня от боли, и я снова буду счастлив. Селина тоже так умеет. Причиняет мне боль — потом облегчает ее. Счастлив ли я? Не уверен. Но оттого, что Селина вернулась, мне определенно легче. По крайней мере, в то время, когда она со мной, она не с кем-нибудь другим. Судя по всему, тем вечером янакричал на нее и выгнал прочь, перед отлетом в Нью-Йорк. Не помню. Судя по всему, я обозвал ее шлюхой, вымогательницей, подстилкой — и сказал катиться к чертям собачьим. Она скрылась во тьме без гроша в кармане. Убедительно? Или не очень? Не помню. Об этом мы почти не говорим. Зато мы говорим о деньгах. Она хочет совместный банковский счет. Что скажете?
— Ух! — выдохнул Роджер, и, по правде говоря, пахнуло на меня отнюдь не розами.
К этому времени во рту у меня деловито булькали уже три каких-то приспособления.
— Полегче там, — с трудом выговорил я.
— Неприятные ощущения есть?
— Боль, что ли? Еще какая! Потому я и здесь.
— Так оно и должно... О, гляди-ка, подвижность!
Прозвучало это поощрительно, словно речь шла о социальной подвижности, о подъеме по иерархической лестнице.
— Шатается, что ли? — хрипло пробулькал я.
— Надо проверить, живой ли он, — сказал Роджер и потянулся за суставчатым никелированным щупальцем бормашины. — Чувствуете что-нибудь?
— Что именно?
— Давление.
— На зуб? Нет.
— Неудобство?.. Жизнеспособность минимальная, — пробормотал он.
Я так и подскочил и закашлялся, выплюнув все скобы и форсунки.
— Ты это о чем, а? Слушай, говори по-человечески. Он шатается, мертвый и скоро совсем выпадет. Да? Нет?
— Удалением я не занимаюсь, — поджав губы, произнес Роджер. — Обратитесь к миссис Макгилкрист.
— Тогда просто почисть, — сказал я.
Роджер вставил на место железяки, которые я выплюнул, и, увлекшись тонкой настройкой, замурлыкал какой-то мотивчик. Его клювастые инструменты хищно позвякивали, хищно и болезненно. Да уж, нелегкую я ему задал задачку, со своим северо-западным квадратом.
Наконец он удовлетворенно хмыкнул и кончиками пальцев изящно извлек у меня изо рта все свои приспособления,
— Десна травмирована формой корня, — задумчиво проговорил он. — Сполосните.
— Травмирована? — Я отхлебнул пузыристой жидкости и выплюнул порозовевшую струю. — Это как?
— Ну, корень имеет очень необычную форму.
— И десне это не нравится? У нее по этому поводу травма?
— Но зуб еще живой, — сказал Роджер.
В приемной, жаркой, как парник, я забрал свою куртку. В углу сидели двое, расплывчатые и самодостаточные, как любые призраки в любой приемной. Я расплатился в окошечке регистратуры, чем отвлек регистраторшу от вязанья, — пятнадцать фунтов наличными плюс видеокассета. Никакого чека. Теневая экономика. С Селиной у нас тоже сплошная теневая экономика. Учетных книг мы не ведем, и вообще никакой писанины, ни единого письма, ни одной строчки. Ни джентльменского соглашения, ни даже крепкого рукопожатия. Но мы и так все понимаем.
— Селина, — обратился я к ней через два дня после возвращения, — по пути в аэропорт Алек сказал мне странную вещь.
— Что? — спросила она, снимая куртку, и явно замялась, — Ты меня даже не поцелуешь?
