Орикс и Коростель - Этвуд Маргарет (читаемые книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Человек повез ее куда-то на машине, где сидели другие девочки, три или четыре, Орикс их раньше не видела. Они переночевали в доме, в большом доме. Дом для богатых, обнесенный высокой стеной, с битым стеклом и колючей проволокой поверху. Они вошли в дом через ворота. А внутри густо пахло богатством.
— Как это — пахло богатством? — спросил Джимми, но Орикс не смогла объяснить. Просто учишься отличать «богатство». В доме пахло, как в лучших отелях из тех, где Орикс довелось побывать: разной вкусной едой, деревянной мебелью, лаком и мылом, все вперемешку. Где-то рядом, наверное, росли цветы, цвели кусты или деревья, потому что цветами тоже пахло. На полу лежали ковры, но дети по ним не ходили, ковры были в большой комнате, а дети прошли мимо и заглянули в дверь. Синий, розовый, красный — очень красиво.
Их привели в комнату возле кухни. Может, кладовка — или раньше была кладовка: пахло рисом и мешками из-под риса, а самого риса не было. Детей накормили — лучше, чем обычно, сказала Орикс, дали курицы — и сказали не шуметь. А потом заперли. В доме были собаки, они лаяли во дворе.
Назавтра нескольких детей увезли на грузовике, в кузове. Там уже сидели две девочки, маленькие, как Орикс. Одну только что привезли из деревни, она скучала по семье и много плакала, беззвучно, пряча лицо. Их подняли в кузов грузовика и заперли, в кузове было темно и жарко, хотелось пить, а писать приходилось прямо в грузовике, потому что он не останавливался. Правда, где-то наверху было окошко, и воздух в кузов все же попадал.
Наверное, прошло всего несколько часов, но детям показалось, что гораздо больше, потому что было жарко и темно. Когда они доехали, их передали другому человеку, а грузовик уехал.
— А на грузовике были надписи? — Джимми взял след.
— Да. Красная надпись.
— И что там было написано?
— Откуда мне знать, — укоризненно ответила Орикс. Джимми почувствовал себя идиотом.
— А картинка была?
— Да, картинка была, — ответила Орикс через некоторое время.
— Какая?
Орикс задумалась.
— Попугай. Красный попугай.
— Летящий или сидящий?
— Джимми, ты такой странный!
Джимми вцепился в этого попугая, как в спасательный круг. Всегда о нем помнил. Иногда попугай являлся ему во сне — загадочный, полный таинственных значений, символ вне контекста. Наверное, брэнд, логотип. Джимми искал в сети Попугая, компанию «Попугай», корпорацию «Попугай», Красного Попугая. Нашел Алекса, попугая с пробковым орехом, который говорил «А теперь я улетаю», но от Алекса никакого толку — он другого цвета. Джимми хотел, чтобы красный попугай стал звеном между тем, что рассказывала Орикс, и так называемым реальным миром. Хотел пройтись по улице, вылезти в сеть, и — эврика: вот он, красный попугай, код, пароль, и многое наконец прояснится.
Здание, где снимали кино, находилось в другом городе или в другой части того же города, потому что город был очень большой, сказала Орикс. Комната, где жили девочки, была в том же здании. Они почти не выходили на улицу, разве что на плоскую крышу, когда кино снималось там. Некоторые из тех, кто приходил в это здание, хотели во время съемок находиться на крыше. Они хотели, чтоб их видели, и в то же время хотели спрятаться, а крышу окружала стена.
— Может, они хотели, чтоб их увидел Бог, — сказала Орикс. — Как думаешь, Джимми? Может, они перед Богом выпендривались? Мне так кажется.
У каждого имелись идеи, что должно быть в фильме. Такой или сякой фон — стулья или деревья, иногда нужны были веревки и крики, иногда туфли на каблуке. Порой они говорили: «Делайте как я сказал. Я плачу…» — или что-нибудь в этом духе, потому что в фильмах у всего была цена. У каждого кивка, цветка, предмета, жеста. Если люди придумывали что-то новенькое, начиналось обсуждение, сколько это будет стоить.
— Вот так я узнала главное в жизни, — сказала Орикс.
— И что же ты узнала? — спросил Джимми. Ему не стоило есть пиццу и тем более курить траву: его слегка мутило.
— Что у всего есть цена.
— Не у всего. Так не бывает. Не купишь время. Не купишь… — Он хотел сказать «любовь», но умолк. Чересчур слащаво.
— Да, купить не можешь, но цена все равно есть, — сказала Орикс. — Она у всего есть.
— У меня нету, — Джимми пытался шутить. — У меня нет цены.
Ошибся, как всегда.
Сниматься в кино, сказала Орикс, значит делать что говорят. Если хотят, чтобы ты улыбалась, надо улыбаться. Если хотят, чтобы ты плакала, надо плакать. Что бы ни требовали, все выполнялось беспрекословно: девочки боялись не выполнять. Они делали что говорят со всеми мужчинами, которые приходили, а иногда эти мужчины делали что-нибудь с ними. Это называлось снимать кино.
— Что-нибудь? Какое что-нибудь? — спросил Снежный человек.
— Ты знаешь, — ответила Орикс. — Ты видел. У тебя фотография есть.
— Я только это и видел, — ответил Снежный человек. — Только один, где ты снималась.
— Скорее всего, ты и другие видел. Просто не помнишь. Я могла выглядеть иначе, в другой одежде, в других париках, делать совсем другие вещи.
— Какие другие? Что они тебя заставляли делать?
— Эти фильмы, они все одинаковые, — сказала Орикс. Она вымыла руки и теперь красила ногти, изящные овальные ногти, такие безупречные. Персиковый лак подходит к цветастому халату. Ни единого пятнышка. Потом она покрасит ногти на ногах.
Детям было не так скучно сниматься в кино, как заниматься тем, чем они все остальное время занимались, — то есть практически ничем. Они смотрели мультики на старом DVD-плейере в соседней комнате — какие-то звери гонялись за мышками и птичками и никак не могли их поймать, — или причесывали и заплетали друг другу волосы, или ели и спали. Иногда приходили другие люди, чтобы снимать другие фильмы. Взрослые женщины, женщины, у которых уже была грудь, и взрослые мужчины — актеры. Детям разрешали смотреть, как снимают эти фильмы, при условии, что они не будут мешать. Хотя иногда актеры возражали, потому что девочки хихикали над их членами — такими большими, а потом вдруг совсем маленькими, — и тогда детей отправляли в комнату.
Дети очень часто мылись — это было важно. Обливались из ведра. Надо выглядеть чистенькими и миленькими. В дурные дни, когда делать было нечего, девочки уставали и нервничали, ссорились и дрались. Иногда им давали покурить травы, чтоб угомонились, или чего-нибудь выпить — может, пива, — но никаких тяжелых наркотиков, от них люди сморщиваются, и никаких сигарет. Главный мужчина — тот, который большой, не оператор — сказал, что им нельзя курить, а то зубы почернеют. Но они все равно иногда курили, потому что человек с камерой делился с ними сигаретами.
Человек с камерой был белым, звали его Джек. Его дети видели чаше всего. Волосы у него походили на обтрепанную веревку, а еще он сильно пахнул, потому что ел много мяса. Он столько мяса ел! Он не любил рыбу. И рис не любил, зато любил макароны. Макароны с кучей мяса.
Джек сказал, что раньше снимал совсем другое кино, хорошее, дорогое кино, лучшее в мире. Твердил, что хочет вернуться домой. Говорил, что не умер только по чистой случайности — странно, что эта страна его еще не доконала своей отвратительной едой. Говорил, что однажды чуть не помер от какой-то жуткой заразы, от воды подхватил, и спасся лишь потому, что упился в зюзю — алкоголь убивает бактерии. Потом ему пришлось объяснять, что такое бактерии. Девочки смеялись над бактериями, не верили в них, но верили в болезнь: они такое видели. Это все злые духи, всякий знает. Злые духи и плохая судьба. Джек просто не читал правильные молитвы.
Джек говорил, его бы все время тошнило от этой гнилой еды и воды, да только желудок у него крепкий. В этом бизнесе, говорил он, человеку нужен очень крепкий желудок. Говорил, что камера у него старая как мир, свет отвратительный, нечего удивляться, что фильмы — дешевое дерьмо. Говорил, что хочет миллион долларов, только он все профукает. Деньги у него не задерживаются, скатываются с него, как вода с намасленной шлюхи.
