День (сборник рассказов, эссе и фельетонов) - Толстая Татьяна Никитична (читать книги без регистрации TXT) 📗
Можно рассказать о том, как разведенный муж пытался лишить бывшую жену материнских прав за то, что она курила, и как несчастная женщина бросилась за поддержкой в группу феминисток, борцов с мужьями. Те, с женской изворотливостью и неженским умом, парировали удар, доказав, что муж ест масло – в американской мифологии вещество пострашнее стронция – и будет кормить маслом младенца, закупоривая его нежные сосуды смертельными бляшками холестерина, а потому еще неизвестно, какая смерть мучительнее. Не надо спрашивать, кто победил: такие процессы длятся десятилетиями, пока подросший младенец не скончается от героина или в автокатастрофе.
Страшней всего – Калифорния, страна улыбок, где никто никогда не умрет; там нельзя курить даже на открытых верандах ресторанов, хотя дивный климат и упоительные виды природы так и приглашают к посиделкам с сигареткой. Да ведь над головой – открытое небо, оно общее! – пищите вы, когда кухонный архангел с огненным мечом выволакивает вас из сада; вы взываете к окружающим за справедливостью, но показная доброжелательность спадает с вечно моложавых лиц окружающих, химически отбеленные зубы их заостряются, глаза мечут молнии, и они могут даже – о ужас! – вспотеть. Вас ненавидят, от вас шарахаются, о вас громко говорят за вашей спиной тревожными голосами. Вы чувствуете себя изгоем, чумным, прокаженным, лицом кавказской национальности, вы чувствуете себя как беженец из сожженного аула в брезгливой, неприязненной столице: ноги в пыли и коросте, и под халатом зудит, и надо торопливо доесть остатки, завернутые в газету, и сейчас придет милиционер.
Собственно, давно забыт смысл запрета, давно утрачено чувство реальности. Есть в одном северном городке один ресторанчик, где внутри курить можно, а снаружи, на веранде, – нельзя, а почему? – Так велел менеджер. Но почему, почему?! – Так велел менеджер. Религиозные запреты не обсуждаются, они выполняются. Почему нужно закрывать лицо паранджой, не есть до первой звезды, святить куличи, не прикасаться к говядине, или, наоборот, свинине, или к бобам? – Потому.
Больные СПИДом сначала считались негодяями, теперь ходят в героях. И то и другое – глупо, но по крайней мере эволюция тут пошла в светлую сторону: страх перед неизвестным, паника сменились толерантностью и сочувствием. Курильщики обречены на обратное. Прошло то время, когда сигарета в зубах свидетельствовала о лихости или шикарности, мужественности или пикантности; прошло то время, когда, смеясь, сочувствовали тем, кто безуспешно пытался избавиться от почти наркотической зависимости («Нет ничего легче, чем бросить курить. Я сам это делал восемь раз» – Марк Твен). Никто не пожалеет, никто не потерпит нас, не полюбит нас черненькими, прокопченненькими, никто не признает в нас право быть другими, любить другое, зависеть от своих демонов, не от общепринятых. Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь. Но молчи! – несравненное право самому выбирать свою смерть.
А стоило бы во время ежегодного нью-йоркского парада пройти большой протестующей группой, дымя в четыре трубы и неся фаллические изображения сигар, жевательный табак, трубки и кальяны. Присоединились бы толпы: бомжи, вольные художники, владельцы ресторанов, производители сигарет, а главное – индейцы, так что и политкорректность была бы соблюдена. В переднем ряду несли бы огромную картонную статую Свободы, зажавшую в подъятой длани зажигалку BIC – вот вам и спонсор. Ведь статья американской Конституции, гарантирующая право на поиск счастья, не оговаривает, в чем оно, счастье-то. А может, оно в том, чтобы легкой стопой сойти под своды последней сени в синеватых клубах дыма, чувствуя себя напоследок не подотчетными никому, кроме богов и случая, свободными, как Marlboro Man, сбросившими плотский груз земных предметов, – они останутся, как памятник тому, что в этой жизни непреодолимо скользит к изнеможенью своему и улетает струйкой дыма.
Давайте же, ребята, закурим перед стартом. Или перед финишем.
Июнь 1998
Неразменная убоина
Лев Толстой, царствие ему небесное, любил диетический стол номер 1-а («супы протерто-слизистые, жидкие молочные каши из манной крупы или протертого риса, кисели и желе ягодные»). Жена его, Софья Андревна, напротив, налегала на стол номер 15 («полноценная, возможно более разнообразная диета; показана реконвалесцентам перед выпиской из стационара»).
И что же? А то, что за годы травоядения зеркало русской революции ослабло и, на наш взгляд, все хуже отражало современную русскую действительность. Какой-нибудь «Фальшивый купон» разве сравнится с «Анной Карениной»? Нет, не сравнится. Или взять «Войну и мир»: шедевр русской прозы создан в крепкую пору охоты на зайцев, супы же слизистые дали толчок «Филиппку». Опять-таки, стойкий реконвалесцент Соня переписала «Войну и мир» своими руками шесть раз, а «Филиппка» и переписывать не стала: нечего там переписывать.
Босой старик с годами все более упорствовал в столе номер 1а, но подсознание (которым он в ту глухую реакционную пору пренебрегал) играло с ним дурные шутки, очевидные только нам, живущим в постфрейдовскую эпоху. Вот хлебает он кисель и домочадцам того же желает, а сам пишет рассказец «Акула», где одноименная рыба почти-почти съедает мальчика. А Зигмунд учит нас, что сны – это исполнение желаний. Или: «Лев и собачка». Сюжет в том, что лев съел собачку, и нам, начитавшимся 3. Ф., до смешного понятно, что «лев» – это сам граф и есть, а «собачка» кодирует бифштекс с кровью. Читая далее, уже не удивляешься тому, что в очередном «детском» рассказике сдохла птичка, а на следующей странице собаки почти разорвали на части котенка, а уж когда доходишь до пустячка под названием «Девочка и грибы» – переложением «Анны Карениной» для детей-вегетарианцев (там, если помните, поезд чуть-чуть не задавил девочку, которая вздумала собирать рассыпавшиеся грибы на рельсах), – то все сходится, все становится ясным как день. Оставив, опять-таки, грибы по ведомству Зигмунда, с горьким смехом констатируем: несъеденная мясная пища (птички, собачки, девочки и мальчики) незримо мучила великого писателя земли русской и водила его пером.
Нездорово это.
Так что, памятуя о пагубности вегетарианства для творческого потенциала, я отправилась на Киевский рынок за убоиной.
В радужно-розовых мечтах мне представлялось, как я куплю ее, нарежу на кусочки, отобью каждый специальным инквизиторским молоточком, посолю-поперчу, обваляю в розмарине и шмяк на сковородку! Через должный срок мой творческий потенциал возрастет, и я напишу, скажем, повесть «Семейное счастье». Или, напротив, проверну убоину через мясорубку, потом туда же луку-чесноку, далее всем известно что, потом понятно как, и наконец сами догадываетесь куда, – и, глядишь, взойду на терцины. В крайнем случае на литературную переписку. Мало ли как оно повернется.
Бабенка, торговавшая свининой, тоже напомнила мне Льва Николаича, будучи совершенно в его вкусе (рассказ «Дьявол»): крепкая, здоровая, зубы, икры. И мясо, которым она торговала, было совершенно таким же: крепким и здоровым, свежим и розовым, как будто она отрубала лишние куски от самой себя, не становясь при этом меньше. Особенно мне приглянулся один монолит килограмма на три, не уведенный, к моему изумлению, из-под носа более проворными домохозяйками, а лежавший тут и меня дожидавшийся.
– На вас смотрит, – подтвердила баба.
Кусок смотрел на меня, а я на него. Я его и купила. То есть так мне казалось.
– Ай, какой кусочек! Получше вам заверну-закутаю, – пела баба сладким сельским голосом. Тут к ней подошли с двух сторон два хаджи-муратовца в национальных одеждах: пиджак поверх свитера, кепка – и громко и недовольно заговорили на многочисленных языках народов Закавказья. Баба ловко отругивалась на тех же языках, господа были крайне недовольны и шумели, размахивая руками, – претензии их были мне неясны. Возможно, – рассеянно размышляла я, – торговля свининой в публичном месте оскорбляет религиозные чувства этих достойных людей, и они ведут с бабой диспут на тему «в чем моя вера». В какой-то момент правоверные даже допустили оттирание бабы от прилавка, хватание ее за кострец, огузок и вырезку, а также заслонение, так что на краткий момент ее приятная взору тушка скрылась из виду. Но диспут кончился так же внезапно, как и вспыхнул, газават утих, я наконец получила свою дважды упакованную свинину и с чувством облегчения, объяснившегося впоследствии, унесла ее домой.
