Полное собрание рассказов - Воннегут-мл Курт (книги TXT, FB2) 📗

В автобиографичном эссе «Участи похуже смерти» Курт пишет: «когда я стал играть на кларнете, [мой отец] объявил этот черный, с серебряными клавишами инструмент истинным шедевром». В другом рассказе про Гельмгольца («Бездарь») мальчик, у которого нет таланта, зато есть огромное упорство и желание играть, раз за разом вызывает на состязание лучшего кларнетиста «оркестра А» в надежде занять его место. Когда он просит Гельмгольца дать ему еще один шанс, руководитель оркестра старается его разубедить, а самоуверенный мальчик отвечает: «“Вы не понимаете… Вы не заметили, у меня новый кларнет…” — Пламмер погладил блестящий как атлас, черный мундштук инструмента, точно это был меч короля Артура, дарующий волшебную силу своему владельцу. — “Он почти так же хорош, как у Флэммера… Даже лучше”».

Думается, каждый мальчишка, начинающий с металлического серебристого кларнета, знает, что инструмент из черного дерева с серебряными клавишами — для истинных профессионалов. В отличие от Пламмера я, занимавший последний стул в школе № 80, знал, что даже такой чудесный инструмент не наделит меня музыкальным талантом, и после целых двух лет бесплодных занятий разочарованно бросил оркестр. В отличие от Пламмера из рассказа, чьи амбиции перейти в лучшую группу сбываются, когда он отказывается от кларнета и берется за огромный басовый барабан, Воннегут остался при кларнете. Если верить школьному альбому, Воннегут, хотя за его плечами числятся и более впечатляющие достижения («член студенческого совета 1938 г.», «президент студенческого совета, 1940 г.», «Соредактор газеты «Эхо», 1940 г.»…), все же попал в «оркестр Б».

Позднее игра на кларнете дала ему повод еще больше гордиться собой. В эссе «Участи похуже смерти» он рассказывает: «несколько лет назад я оказался после вечеринки в чьей-то машине рядом с Бенни Гудменом. И я смог с чистым сердцем сказать ему, что когда-то и сам немного играл на кларнете».

Это было даже лучше, чем попасть в «оркестр А».

Мальчишка, с которым никто не мог сладить

Дело было в половине восьмого утра. Раскоряченные, грохочущие грязные машины раздирали на части холм позади ресторана, а грузовики тут же увозили эти части прочь. Внутри ресторана в шкафах дребезжала посуда. Столы тряслись, и очень добрый толстяк, чья голова полнилась музыкой, пристально смотрел на дрожащие желтки своей утренней глазуньи. Его жена отправилась в гости к родным. Он был предоставлен самому себе.

Добрым толстяком был Джордж М. Гельмгольц, сорока лет, учитель музыки в средней школе города Линкольн и дирижер оркестра. Жизнь его баловала. Год за годом Гельмгольц лелеял одну и ту же великую мечту. Он мечтал дирижировать лучшим оркестром в мире. И каждый год его мечта исполнялась.

Она исполнялась потому, что Гельмгольц свято верил, что у человека не может быть более прекрасной мечты. Столкнувшись с этой непоколебимой уверенностью, «Киванианцы», «Ротарианцы» и «Львы» платили за форму оркестрантов вдвое больше, чем стоили их собственные лучшие костюмы; школьная администрация выделяла средства на дорогие инструменты, а юнцы играли ради Гельмгольца от всего сердца. А в случае, если юнцам не хватало таланта, Гельмгольц мог заставить играть их нутро.

В жизни Гельмгольца все было прекрасно, за исключением финансов. Он был так заворожен своей дивной мечтой, что в вопросах купли-продажи оказывался хуже младенца. Десять лет назад он продал холм за рестораном Берту Куинну, хозяину ресторана, за тысячу долларов. Теперь всем, в том числе и самому Гельмгольцу, стало ясно, что его облапошили.

Куинн подсел в кабинку дирижера. Маленький чернявый холостяк без чувства юмора. Все у него было не так. Он не мог спать, не мог оторваться от работы, не мог тепло улыбнуться. У него было только два настроения: либо подозрительность и жалость к себе, либо заносчивость и хвастливость. Первое настроение означало, что он теряет деньги. Второе — что он деньги делает.

Когда Куинн подсел к Гельмгольцу, он был заносчив и хвастлив. С присвистом посасывая зубочистку, он разглагольствовал о зрении — своем собственном зрении.

— Интересно, сколько глаз смотрели на этот холм до меня? — вопрошал Куинн. — Тысячи и тысячи, бьюсь об заклад, — и ни один из них не увидел того, что увидел я. Сколько глаз?

— Мои уж точно… — сказал Гельмгольц.

Для него холм означал утомительные подъемы, бесплатную смородину, налоги и пикники для оркестра.

— Вы унаследовали холм от своего старика — головная боль, да и только, — продолжал Куинн. — Вот и решили спихнуть его на меня.

— Я не собирался его на вас спихивать, — запротестовал Гельмгольц. — Бог свидетель — цена была более чем скромная.

— Это вы сейчас так говорите, — игриво заметил Куинн. — Ясное дело, Гельмгольц, вы говорите это сейчас. Теперь-то вы видите, какой торговый район здесь вырастет. Углядели то, что я сразу понял.

— Углядел, — сказал Гельмгольц. — Только поздно, слишком поздно. — Он осмотрелся, ища предлог, чтобы переменить тему, и увидел мальчишку лет пятнадцати, который приближался к ним, протирая шваброй проход между кабинками.

Ростом мальчишка был невелик, но с крепкими, узловатыми мышцами на руках и шее. Лицо его все еще оставалось детским, однако, остановившись передохнуть, мальчишка машинально провел пальцами по лицу, нащупывая пробивающиеся усики и бачки. Работал он как робот, ритмично, механически, однако очень старался не забрызгать носки своих черных башмаков.

— И что же я сделал, когда заполучил холм? — сказал Куинн. — Я его срыл начисто — и тут словно плотину прорвало. Каждый вдруг захотел построить на месте холма магазин.

— Угу, — сказал Гельмгольц. Он добродушно улыбнулся мальчишке. Тот смотрел сквозь него без всяких признаков узнавания.

— У каждого свои таланты, — талдычил свое Куинн. — У вас музыка; у меня — глаз. — Он расплылся в ухмылке: обоим было понятно, к кому денежки текут. — Думать надо по-крупному! — сказал Куинн. — Мечтать по-крупному! Вот что такое правильное видение. Раскрывай глаза пошире, чем другие-прочие.

— Этот мальчишка, — сказал Гельмгольц. — Я его встречаю в школе, а как зовут, не знаю.

Куинн мрачно хохотнул.

— Билли Кид? Рудольфо Валентино? Флэш Гордон? — Он окликнул мальчишку: — Эй, Джим, подойди-ка на минутку!

Гельмгольца поразили глаза мальчишки — равнодушные и холодные, как у устрицы.

— Сынок сестриного мужа, от первой жены — до того, как он женился на моей сестре, — сообщил Куинн. — Зовут его Джим Доннини, он из южного Чикаго, и он очень крут.

Пальцы Джима Доннини сжали ручку швабры.

— Добрый день, — сказал Гельмгольц.

— Привет, — без всякого выражения проговорил Джим.

— Он теперь живет у меня, — сказал Куинн. — Теперь это мой малыш.

— Подбросить тебя до школы, Джим?

— Да, он мечтает, чтобы его подбросили до школы, — фыркнул Куинн. — Посмотрим, что у вас получится. Со мной он не разговаривает. — Он повернулся к Джиму: — Давай, сынок, умойся и побрейся.

Джим, словно робот, пошел прочь.

— Что с его родителями?

— Мать умерла. Папаша женился на моей сестре, а потом бросил ее и его заодно. Потом суду не понравилось, как она его воспитывает, и парня какое-то время держали в приютах. А теперь решили сплавить его из Чикаго и повесили мне на шею. — Он покачал головой. — Жизнь — забавная штука, Гельмгольц.

— Временами не слишком-то она забавная. — Гельмгольц отодвинул глазунью.

— Похоже, какая-то новая порода людей нарождается, — задумчиво произнес Куинн. — Совсем не такие, как здешние мальчишки. Эти башмаки, черная куртка — и разговаривать не желает. С другими мальчишками водиться не желает. Учиться не желает. Не уверен, что он и читать и писать толком выучился.

— А музыку он любит? Или рисование? Или животных? — спросил Гельмгольц. — Может, он что-нибудь коллекционирует?