Свидетель - Березин Владимир Сергеевич (читать хорошую книгу полностью TXT) 📗
Я сидел на офисном столе, затейливом, как абстракционистская скульптура, и представлял, как мой давний знакомец лежит на своей кровати посередине пустой комнаты выселенного дома.
Телефон в этом доме по ошибке не отключили, и вот он связывал нас - даром.
Итак, война шла.
И я, и он видели через смотровую щель телевизора сорванные взрывом боекомплекта танковые башни, как половинки яиц валяющиеся на улицах Грозного.
С усилием я возвращался к телефонному разговору.
Потом мы заговорили об общих знакомых, но чувствовалось, что нас занимает одно и то же.
Убитые всем были на руку. На них делали деньги и политические карьеры, это было неизбывно, неотвратимо, как восходы и закаты, и что с этим делать, никто не знал.
А потом их забудут, потому что в другом месте убьют кого-нибудь еще, или просто повысят цены на бензин или сливочное масло - и этим люди возмутятся больше всего.
Вот в чем дело.
Но теперь мне было с кем говорить об этом и не только об этом. Мне даже было с кем молчать.
Мы были вместе, и это составляло счастье - проснуться утром и ощутить тепло дыхания, тепло щеки и тепло сонно разбросанных рук. А выспаться не получалось, потому что ночное время заполняли слова, произнесенные шепотом, движение тел, стон и новое движение.
Ночь заполняло даже молчание, когда оба знают, что другой не спит.
Прижавшись ко мне в темноте, Аня говорила:
- Главное, чтобы у тебя была удача. Для мужчины очень важно, чтобы у него была удача, и тебе это важно. Без удачи ты будешь нудным и злобным, пусть это будет мелкий, маленький успех, заметный только нам с тобой, неважно, в чем он будет. Удача... Если она у тебя будет, то и мне не нужно большего.
Но откуда мне знать, что составляет мою удачу? Может, иной удачи, чем эти плечи под моей рукой, чем прикосновение кожи к коже, чем эта ночь - у меня не будет.
За окном, как когда-то, в южной ночи, шелестела листва: только эта листва была особенной. Летние листья не облетели, а засохли. Два дерева на зеленой траве звенели листочками, как старики - медалями. Это были заслуженные деревья, старые и морщинистые, наверняка пережившие войну. И вот теперь что-то случилось в их организме, и теперь они перестали терять листья.
А может, просто такая была зима - бесснежная и дождливая, зима, которой не было.
Листва тонко пела под ночным теплым ветром, пахло травой и водой, ночь состояла из нестройного шелеста, ветра и шепота.
Наконец я двинулся в Кельн. Шли дожди, тянулась мокрая зима, а жители берегов Рейна опасались наводнения. Знаменитый Кельнский собор показался мне в мокрой ночи скопищем каменных утюгов. И он был красив красотой, не имеющей отношения к реальной жизни - зеленый и серый в свете прожекторов.
Освободившись от дел, я неожиданно встретил своего друга, того, что поил меня пивом в Москве. Он приехал в Германию один, без своей жены-датчанки.
- Ну что, по пиву? - сразу сказал он.
Нам не казалась странной эта встреча посреди Европы. Оба мы были в Европе людьми случайными, временными, несмотря на то, что у него уже было двое детей - граждан этой самой объединенной Европы. Нас горохом катало по миру.
- Нет, друг, - отвечал я. - Давай просто послоняемся, поедим чего-нибудь. Я не завтракал.
- А у меня отпуск на фирме. Вот еду на Восток, - сказал он невпопад.
Оказалось, что он хочет приехать к нашей части с запада, хочет пересечь границу бывшего, наверное, последнего государства рабочих и крестьян на немецкой земле, двигаясь именно с запада и увидеть на взгорке башню радиопрослушивания, которую немцы называли "кафе "Москва", а наши офицеры просто - "залупа".
Давным-давно, в нашей прошлой жизни, я сидел вместе с ним за системой слежения, а он, проматывая кассету, заносил данные в журнал.
- This covered my station... - говорил чужой пилот.
- Alfa-Whisky ziro nine, read you loud and clear. Rodger. - отвечали ему с земли.
Мой друг переводил стандартный бухштаб - международный код - в обычные буквенные обозначения. "Bravo" превращалось в "B", "Delta", в "D". Друг мой тогда готовил материалы для отчета, а перед нами лежала та земля, по которой мы шли сейчас, но тогда перед нами была еще авиабаза в Бад Крейцнах (а теперь этот городок значился на крохотной карте, что была приклеена к винным бутылкам, стоявшим передо мной на стойке), пятый армейский корпус США со штабом во Франкфурте-на-Майне и одиннадцатая мобильная дивизия в Фульде.
Ее вертолеты видели нашу башню, и переговоры летчиков были нам слышны.
Теперь мой друг решил приехать туда с той стороны, откуда взлетали эти вертолеты.
Это была хорошая идея, и мы все-таки решили выпить - хотя бы за это.
Потом он рассказывал мне о своих дочерях. Перед юбилеем победы во второй мировой войне британцы показывали телесериал, и один из фильмов был про Сталинград.
- Я люблю свою жену, - говорил мой друг, - но все же она и девочки не вполне понимают, что это такое было - Сталинград, Ленинград, Курская дуга. Они еще считают, что 125 грамм пайка - нечто вроде рекорда из Гиннесса... Жена моя плакала, но сердце мое неспокойно. Сумеют ли они понять нас...
Я слушал его, и мое сердце тоже было неспокойно, но я не стал говорить ему об этом.
- Как звали твоего деда? - спросил я. - Того, что сгорел в танке, тогда в сорок первом?
- Николай Иванович, а что?
- Так, интересно, я хотел бы это запомнить. Почему-то каждое событие мне кажется важным, будто упустишь имя или цвет волос и потом не сумеешь составить общей картины. Вот он, погиб и даже не знал, чем война закончилась. А может, верил, что погибает в самом конце войны, и еще верил в то, что к середине августа немцев разобьют.
Я говорил серьезно, и знал при этом, что среди танкистов всегда было мало раненых, потому что танкисты не успевали вылезти из своих машин, а дед моего друга сгорел в своем танке в июле сорок первого. Он сгорел в одной из тех коробок, которые вспыхивали как факел после очереди крупнокалиберного пулемета.
Ни я, ни мой друг никогда не узнаем о том, как это случилось. Его дед был командиром бригады - но это был смятый немецким наступлением июль сорок первого года, дольше которого он не прожил.
Нас, как всегда, объединяла общая беда, нас объединяла война, и это стало не фактом, а обстоятельством русской истории навечно. Война и беда начинались на буквы, стоящие рядом. Наблюдение это было не очень существенным, но эти две вещи, два состояния жизни шли рука об руку, как подружки на прогулке.
Потом мы перевели разговор на работу, и, выйдя на улицу, уже обсуждали опять на те же zahlungsfahig и die Ruckzahlung.
Прощаясь, я, на правах знатока посоветовал ему ехать от Касселя на Трефурт, да впрочем, он и без меня прекрасно знал свой маршрут.
Над нами, между тем, телевизор показывал старика. Этот старик-мусульманин, похожий на моего старика, молился, видать, за своего убитого сына, лежавшего рядом, а над ним заходила в боевой разворот вертушка. Порывы ветра дергали старика за бороду, но что ему до войны на всем свете, когда здесь, на вершине холма, рядом с тем, что было его домом, лежит мертвый сын.
Все сводилось к определенным типам, и типы эти были немногочисленны. Старик, женщина, друг и враг, хоть все они были с разными именами.
В середине этого был я. И я был частью каждого из них.
Я посмотрел на то, как он садится в машину, и отвернулся, а потом подошел к автомату. Автомат хрюкнул, принимая в себя тяжелую монету в пять марок, и сплюнул мне на ладонь пачку сигарет. Напрасно я много курю, надо с этим заканчивать, хотя бы из финансовых соображений, успел я подумать, отправляя сигарету в рот.
Сидя в пустом вагоне Deutsche Bahn, я думал: "Отчего наше братство всегда братство по оружию?".
Даже знаменитая строка русской литературы - "Die erste Kolonne marschirt... Die zweite Kolonne marschirt... Die dritte Kolonne marschirt..." была нами переделана, скажем так - "Die erste Panzer Kolonne marschirt nach... ну, скажем nach Kassel" и казалась современной, а на самом деле была бессмысленной, как любое военное противостояние.
