Попугай Флобера - Барнс Джулиан Патрик (читать книги без сокращений .TXT) 📗

Прошлое далеко, оно как удаляющийся берег, а мы все на том же пароме. Вдоль кормы шеренга телескопов; каждый из них можно навести на любое расстояние и увидеть берег. Если море неспокойно, один из телескопов в постоянном пользовании и скажет неизменную правду. Но это иллюзия, поэтому, как только паром отчаливает, все мы возвращаемся к привычному делу — бегаем от одного телескопа к другому, и когда видимость ухудшается в одном, мы ждем, когда она улучшится в другом. А когда в телескопе все ясно, мы воображаем, что это мы хорошо его сфокусировали.

Разве сегодня море не спокойнее, чем вчера? Мы идем на север, а здесь свет, который видел Боден. Что значит это путешествие для неангличан, плывущих в страну, где много непонятного и незнакомого и где им придется завтракать? Видимо, они нервно шутят, говоря о туманах и овсянке? Флобер находил Лондон пугающим; это нездоровый город, заявил он, если в нем нельзя найти чашку горячего мясного бульона. Но с другой стороны, Англия родина Шекспира, разумных взглядов на вещи и политической свободы, страна, которая гостеприимно приняла Вольтера и в которую сбежал Золя.

Что же она такое? Первые трущобы Европы — недавно назвал ее один из наших поэтов. Первый суперрынок Европы мог бы быть именно таким. Вольтер хвалил нас за наше отношение к коммерции и еще за отсутствие снобизма, позволившее младшим сыновьям английской знати становиться бизнесменами. Теперь они, однодневные туристы, пересекают канал и возвращаются сюда из Голландии и Бельгии, Германии и Франции, возбужденные падением курса фунта и стремящиеся поскорее попасть в магазины фирмы «Маркс и Спенсер». Коммерция, говорил Вольтер, это основа, на которой взросло величие нашей нации; сегодня это то, что спасает нас от банкротства.

Когда я схожу с парома, мне всегда хочется пройти через Красный коридор. Но у меня почти не бывает недозволенного количества вещей, подлежащих таможенным сборам. Я не ввожу растения, собак, лекарств, сырого мяса или же огнестрельного оружия, и все же меня тянет повернуть турникет и выйти через Красный коридор.

Я чувствую себя каким-то ущербным оттого, что, приезжая с континента, не могу ничего предъявить таможне. Прочтите вот это, сэр? Да. Вы поняли, сэр? Да. Вы хотите что-либо написать в декларации? Да. Я хотел бы внести в таможенную декларацию легкий французский грипп, опасную любовь к Флоберу, детский восторг от французских указателей на дорогах и свою любовь к свету, который я вижу, глядя на север. Должен ли я заплатить пошлину за что-либо из этого? А следовало бы.

О, я забыл о сыре Брийа-Саварен. Он тоже есть у человека, стоящего за мной. Я предупредил его, что он должен заявить, что везет с собой ваш сыр. Просто скажите: «Сыр».

Я надеюсь, что вы не находите меня загадочной личностью. Если я вас раздражаю, то это потому, что я смущен; я говорил вам, что не люблю откровенничать, но я хочу дать вам возможность понять все. Мистифицировать не так уж трудно, а вот рассказать все четко и ясно чертовски нелегко. Не извлечь звук гораздо легче, чем извлечь его. Не рифмовать легче, чем рифмовать. Я не собираюсь утверждать, что искусство должно быть столь же понятным, как инструкция на пакете семян. Я хочу сказать, что вы доверяете мистификатору больше, если догадываетесь, что он умышленно старается быть непонятным. Вы верите Пикассо во всем, потому что он способен рисовать, как Энгр.

Но что поможет? Что мы должны знать? Не все. Всезнание смущает нас. Смущает и прямолинейность. Портрет, в упор глядящий на вас, гипнотизирует. Флобер фотографировался и позировал художникам, всегда глядя куда-то в сторону. Он делал это для того, чтобы вы не могли заглянуть ему в глаза, потому что, глядя куда-то за ваше плечо, он мог увидеть что-то поинтереснее вашего плеча.

Прямота смущает. Я уже сказал вам, что меня зовут Джеффри Брэйтуэйт. Что это вам дало? Очень мало, хотя больше, чем инициалы «Б.Г.», или просто «человек», или «знаток-любитель сыров». Если бы вы не видели меня, какой вывод вы извлекли бы из моего имени? Человек свободной профессии, из средних классов, возможно, поверенный из глубинки, в крапчатом твидовом костюме, с усиками может быть, сознательно намекающими на его военное прошлое, с разумной женой, немного увлекающийся по уик-эндам лодочным спортом, скорее любитель джина, чем виски, и так далее?

Я — врач… был врачом, первым в своем роду человеком свободной профессии, усиков, как вы видите, у меня нет, хотя есть военное прошлое, неизбежное для всех мужчин моего возраста. Живу в графстве Эссекс, скорее личность слабохарактерная, что благоразумно для лондонских графств, предпочитаю виски, а не джин, твидовые костюмы не ношу и лодочным спортом не увлекаюсь. Кажется, информации достаточно, но не вполне. Что касается моей жены, то она не была разумной женщиной. Ей менее всего подходит это слово, если бы кому-то пришло в голову о ней это сказать. Я вам говорил, что они что-то впрыскивают в мягкий сыр, чтобы он не созревал слишком быстро. Но сыр все равно быстро созревает, таков уж у него характер. Мягкие сыры опадают, твердые черствеют. Но оба сорта плесневеют.

Я собираюсь поместить свою фотографию в начале книги. Не из тщеславия, просто чтобы помочь читателю. Но боюсь, что у меня только старая фотография, снятая, кажется, десять лет тому назад. Более поздней у меня нет. Так бывает: по достижении определенного возраста человек перестает фотографироваться. Вернее, он делает это только по необходимости: в дни рождения, свадьбы или на Рождество. Раскрасневшаяся, веселая личность в кругу друзей и семьи поднимает бокал. Разве можно верить таким фотографиям? Конечно, нет. Так что лучше не фотографироваться.

Племянница Флобера Каролина рассказывала, что в конце своей жизни он жалел, что у него не было жены и семьи. Это был короткий даже не разговор, а всего лишь фраза, когда они шли вдоль Сены, возвращаясь после визита к друзьям. «Они поступили правильно», — сказал он мне, имея в виду эту семью и их очаровательных и искренних в своих радостях детей. «Да, — повторил он как бы про себя, но очень серьезно, — они поступили правильно». Я не хотела потревожить его мысли и молча шла рядом. Это была одна из последних наших прогулок».

Мне жаль, что она не потревожила его мысли. Серьезно ли он сказал это? Или нам следует принимать это замечание скорее как реакцию человека, который, будучи в Нормандии, мечтал об Египте, а в Египте мечтал о Нормандии? Хотел ли он сказать еще что-то, а не только похвально отозваться о семье, в кругу которой они только что побывали? В конце концов, он мог просто похвалить институт брака, а потом, повернувшись к племяннице, пожалеть, что сам одинок, и сказать ей то же: «Ты правильно поступила». Но он не сказал этого, ибо, по сути, все было не так. Каролина вышла замуж за слабовольного, никчемного человека, который вскоре обанкротился, а племянница, желая спасти мужа, обанкротила своего дядю. Случай с Каролиной весьма поучителен и печален для Флобера.

Отец Каролины тоже был таким же слабовольным человеком, каким оказался ее муж. Флобер заменил ей отца. В своих воспоминаниях («Souvenirs intimes») Каролина описывает возвращение дяди из Египта. Она была тогда совсем маленькой девочкой. Дядя приехал неожиданно, вечером, разбудил ее, взял на руки и крепко расцеловал. Он пришел с холода, усы его были мокрые и холодные от росы. Она испугалась и была рада, когда он опустил ее на пол. Разве это не похоже на картинку из школьной книги для чтения — пугающе внезапное возвращение отца с войны, деловой или заграничной поездки, после загула или избежав опасности?

Флобер обожал племянницу. В Лондоне он показал ей Всемирную выставку; она была счастлива, сидя у него на руках, спасавших ее от толкающейся толпы. Он учил ее истории: о Пелопидах и Эпаминондах, географии, как держать в руках лопату и поливать цветы в саду; здесь же он строил для нее полуострова или острова, заливы и мысы. Ей нравилось ее детство с ним, и эта память помогла ей преодолевать невзгоды в ее взрослой жизни. В 1939 году, когда ей было восемьдесят четыре года, Каролина встретилась в Экс-ле-Бен с писательницей Уиллой Казер и много рассказывала ей о своем детстве на ковре в углу кабинета дяди Гюстава — он работает, а она читает, соблюдая строгую тишину. Ей нравилось, лежа в углу на ковре, воображать, что она в клетке какого-то сильного и дикого зверя, тифа, льва или медведя, который уже съел сторожа и готов прыгнуть на любого, кто откроет дверь, но она чувствует себя с ним «в совершенной безопасности и полной самодовольства», тихонько хохотнув, закончила Каролина.