Мультики - Елизаров Михаил Юрьевич (книга регистрации .txt) 📗
Замелькали уже знакомые по началу диафильма кадры: Разум бежит по ночным улицам, прижимая к груди узел, укрывается за деревьями от проезжающих машин, никнет к земле, не дышит. Вот Разум минует заводские ворота, крысой ныряет в подвал. Одна за другой загораются свечи на тайном складе…
— Алешенька, что же ты натворил! Алеша-а-а-а! — В горле Разумовского словно отозвалось эхо давешнего надорванного крика.
На газете лежала голова Тани Санжеевой и кровавый вырез промежности.
— Алешка когда-то нашел среди развалин и принес в подвал две десятилитровых бутыли — чудом сохранились после бомбежек. Вот теперь пригодились. На узкие стеклянные горла насадил отрезанные головы: Валерки Самсонова и Тани Санжеевой…
Валерка, точно дразнясь, вывалил синий язык, один глаз полностью открыт, второй косо прищурен. У Тани на лбу глубокая ссадина, под носом разводы крови, некрасиво оскалился рот. В искореженном виде мертвая пара обрела новое мрачное и одновременно карикатурное сходство с Алферовым и Новиковой…
— Алешка не торопясь расставил оскорбителей на полке. Вот они — Валерка и Таня, пустышки с бутылочными туловищами. Разум теперь ваш хозяин! Схватил отчлененную Валеркину ступню и ей же с размаху Валерку по морде — бац! Получай! Слетел Самсонов с полки, башка в сторону, бутылка вдребезги!..
Разумовский очень похоже сымитировал резкий и рассыпчатый стеклянный бой.
— Бац! У Тани голова отскочила вместе с отколовшимся бутылочным горлом! Кого вы, глупые прозрачные кегли, осмеливались дразнить?!
Разум Аркадьевич сухо рассмеялся, точно закашлялся.
— На газете кровавой медузой лежал Танин женский орган. А ну, Леша, покажи класс! Шлеп! Шлеп! Валеркиной галошей! По пизде-е-е!
Я вдруг понял, что рассказ Разума Аркадьевича уже давно перестал восприниматься мною как медленная череда картинок. Они мелькали с какой-то мультипликационной скоростью, и даже поворотное колесико сменило медленный скрип на тихий стрекот кинопроектора. Лишь прозвучавшее второй раз матерное слово заставило меня очнуться от этого оптического эффекта.
Мультик сразу стал диафильмом. В кадре замер мальчик, в руке ступня, напоминающая домашний тапочек, будто Алешка охотился на прусаков. Кругом осколки, Самсонов с пола глядит перекошенным профилем, Танина голова вообще закатилась под полку — виднелись растрепанные волосы…
Я снова ощутил коварное неудобство моего детского стульчика. Пока я внимал подвальным бесчинствам Алешки Разума, мои ноги, до того изрядно онемевшие, окончательно потеряли всякую чувствительность. Я ущипнул себя за голеньи с удивлением ощутил только мышечное усилие сжимающихся пальцев — в ноге щипок никак не откликнулся, словно она перестала быть осязаемой частью моего тела, превратившись в какой-то посторонний предмет. Если бы я захотел встать, наверняка не справился бы с этой задачей. Густой мышечный отек поднялся от поясницы до шеи. Я понял это, когда оглянулся на Разумовского — проверить, что он там поделывает. Разум Аркадьевич, как и положено, кадр за кадром вращал колесико, прямой, точно диктор в новостях.
Повторюсь, страха не было. Конечно, нарисованные страсти не оставили меня равнодушным, но и не испугали. Тем более внешний вид Разума Аркадьевича не выдавал в нем ни малейшего возбуждения. Своей невозмутимостью он отлично выдерживал художественную дистанцию между собой и персонажем, существовал подчеркнуто отдельно от событий диафильма, кровавым героем которого был двенадцатилетний убийца Алешка Разум, а не Разумовский — немолодой мужчина, заслуженный педагог, сотрудник Детской комнаты милиции. Неоспоримый дар Разумовского заключался в том, что ему удавалось рассказывать историю о себе в третьем лице как о ком-то постороннем, причем так, что не возникало никаких сомнений, что перед нами два совершенно разных человека, которые при этом являются одной и той же личностью. Иными словами, Алешка Разум и Разумовский, каждый из своей реальности, тянули друг к другу руки, причем Алешка Разум как бы не был Разумом Аркадьевичем в будущем, а Разум Аркадьевич в прошлом как бы не был Алешкой Разумом…
Пока я разбирался со своим заржавевшим от неудобного сидения туловищем, Алешка Разум уже успел вернуться домой и лечь спать.
— А на следующее утро наступила неожиданная развязка. Алешку выдал Сережа Максимов. Ребенок вспомнил, что Алешка пару дней назад предложил ему понарошку утопить Леню Дятлина, чтобы поиграть в спасателей. Затон обыскали баграми…
На берегу лежал маленький, издали похожий на сома, вздувшийся трупик. Принесли носилки, подъехал «воронок»…
— Милиция нагрянула домой к Алешке, и Разум попался, как говорится, с потрохами. При обыске у него в кармане штанов нашли вырезанный сустав Лени Дятлина. Обнаружилась и одежда Разума, испачканная кровью, разделочный нож, атлас. Вот такие вот дела… Эхе-хе-хе… — Разум Аркадьевич печально покряхтел.
Страшные улики покоились рядком на зеленой клеенке. Фотограф, отступив на шаг от стола, целил объектив…
— Алешка не умел и не хотел — выворачиваться. Уличенный, он сразу признался, на каком чердаке находится обезглавленный труп Тани Санжеевой, честно рассказал про подвал стекольного завода и разделанного Валерку Самсонова…
Вспышки — белые, вылетающие из фотоаппарата парашютики, которые Разумовский сопровождал чиркающим спичечным звуком, — высвечивали изувеченные туловища, оскаленные головы…
— Алешку привлекли к ответственности. Страшное событие власти постарались не предавать огласке. Уж слишком вопиющей показалась всем Алешкина жестокость. Шила в мешке не утаишь, многие люди прознали, чьих рук это дело. Поэтому отчим Алешки Разума через месяц, когда закончились все судебные формальности, спешно увез жену и дочь в другой город — он побаивался стихийной народной мести за кровавые дела своего пасынка-выродка… — семья Алешки с баулами и чемоданами грузилась в ночной поезд.
Не оглядываясь на Разумовского, я по одному его голосу догадался, что сейчас он криво улыбнулся этой непедагогичной характеристике — «выродок».
— Даже родная мать отреклась от Алешки. Впрочем, ее можно было понять. — Разумовский произнес это таким кислым тоном, что было ясно, что матери все-таки оправдания нет.
— Мальчишка остался одинешенек — наедине со своими дикими проступками, один среди незнакомых враждебных людей. Конечно, его забрали не в тюрьму. Уже через пару дней он очутился в специальной клинике, где врачи проверяли его психическое и физическое состояние. Это называлось судебно-медицинской экспертизой…
Люди в медицинских халатах куда-то вели Разума по тусклому коридору, на руках его были наручники.
— Случай Алешки заинтересовал медиков. По-своему мальчишка был уникален. Не многие взрослые преступники могли сравниться с ним в жестокой изобретательности, а Алешке было всего двенадцать лет. Малолетний психопат с выраженным физическим уродством — именно так окрестили Алешкину хромоту — казался интересным материалом, как минимум очередной главой в научной монографии…
За круглым столом под неестественно яркими операционными софитами — изобразительная гипербола художника Бориса Геркеля — восседали бородатые старцы в белых шапочках. Перед ними были разложены фотографии: подробный отчет об Алешкиных злодеяниях. Пожилой профессор делал доклад. Его вдумчиво слушали, кто-то уже поднял руку — просил слова.
— Алешку подвергли тщательным обследованиям: измерили с ног до головы, взвесили, взяли все мыслимые анализы…
Раздетый до трусов как новобранец, Алешка вставал на весы, делал «ласточку», касался мизинцем правой руки кончика носа, вытягивался под измерительной шкалой ростомера, на голову ему опускалась планка, похожая на долгий утиный клюв.
Врач монотонно сообщал медсестре результаты. Та записывала их в медицинскую книжку.
— Рост — метр шестьдесят, — гундосил за моей спиной Разумовский. — Телосложение диспластичное… Вес — сорок один килограмм… Череп гидроцефальной формы… Правый тазобедренный сустав деформирован… Позвоночник искривлен также вправо… Правый угол рта отстает при оскале… Реакции без патологии…
