Как я охранял Третьяковку - Кулаков Феликс (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
Проходя воображаемую трассу, Витя кособочился на виражах то вправо, то влево, махал руками, колотил себя локтями по бокам, и даже (вероятно для пущей наглядности) крайне комично подпрыгивал на невидимых трамплинах. Весь этот компот сопровождался поясняющими комментариями:
– Смотри, Фил внимательно! Тут главное не завалить колени вовнутрь! – вопил инженер, всклокоченный и возбужденный до совершенного неприличия.
Я принялся переспрашивать его, просить показать еще раз в рапиде технику прохождения правого поворота, пытался даже повторить, но всякий раз, нарочно терпя неудачу, только бормотал с восхищением:
– Ну Виктор Карлович… Едрёна макарона! Вы прямо эквилибрист! У меня нипочем так не выйдет.
Посетители шарахались от этой физкультуры как черт от ладана. Вид бородатого мужика с карточкой «Seсurity» на лацкане пиджака, который в самом сердце Третьяковки совершает какие-то энергичные и нелепые телодвижения разил их бедных наповал. Это было похоже на псевдоиндейскую пляску артистов-монголов в культовом гэдэровском вестерне «Вождь Соколиное перо – отличник боевой и политической» с Гойко Митичем и Дином Ридом.
Стремительно ворвавшийся в пределы «третьей» зоны во главе толпы экскурсантов, преданно глядящих ему в рот, искусствовед Галкин и тот застыл как вкопанный. А уж Галкин Альберт Ефимович был не таков, чтобы смущаться по пустякам. Однажды он, не моргнув глазом, отодвинул от «Аленушки» целую парламентскую делегацию из Японии вместе с охраной и Олегом Баранкиным впридачу. Незадачливые самураи вздумали изучать русскую живопись в одно время с группой школьников из Нарофоминска, в чем и состояла их несомненная промашка. Пес с ними с самураями, но Олега-то, так сказать, соплей не перешибешь! Олега двигать могли буквально единицы.
О, Альберт Ефимович Галкин!
Это, доложу я вам, фигура!
Даже нет, не так. ФИГУРА! Именно с большой буквы и никак иначе.
Пожалуй, к Вите и его лыжам мы еще вернемся, а пока уделим немного места этой третьяковской достопримечательности.
Альберт Ефимович служил, и, надеюсь, по сию пору благополучно продолжает служить экскурсоводом. Вернее, это всего лишь название его должности. Но язык не поворачивается называть Галкина таким затрапезным и даже пошлым словом.
Была в Третьяковке некая тетя, так вот она – действительно экскурсовод. Вызубрив однажды в далеких семидесятых свой текст, тетя долдонила его с удручающей монотонностью катушечного магнитофона «Весна». Посетителям, им-то что… Они один раз прослушивали этот потоковый бред и разбегались по домам. Я же в силу специфики своей охранной службы вынужден был наслаждаться им многократно. Иногда хотелось просто головой об стенку биться, честное слово! Особенного перцу добавляли какие-то цветасто-художественные, явно книжного происхождения обороты речи. Слышать их в устах вроде бы живого человека было жутко!
Галкин работал в абсолютно другом ключе. Ни разу я не слышал от него двух текстуально совпадающих экскурсий. Это был самый настоящий артист, виртуоз художественного свиста. К тому же и внешности Галкин был красочной, удивительным образом вобрав в себя черты Карла Маркса, цыганского барона и индийского факира одновременно.
Я не раз и не два, презрев служебный долг, таскался за ним по всей Галерее, слушал, раскрыв рот, и не уставал удивляться живости и нестандартности ума этого косматого карабаса-барабаса.
С первых минут экскурсии Альберт Ефимович крепко-накрепко сковывал внимание любой, даже самой отмороженной аудитории. Он чуть не бегом носился по залам, живо жестикулируя и патетически восклицая что-нибудь вроде:
– Даже здесь! (взмах рукой, все двадцать-тридцать экскурсантских морд послушно уставились на Александра Третьего в сверкающих ботфортах). Даже здесь, в откровенной халтуре и поденщине Репин подтвердил свой высокий класс!
И вся группа пэтэушников буквально рыдая от восторга, свидетельствовала: «Воистину! Репин жжот!».
А Галкин уже бежал в противоположный угол зала, где вдруг замирал на полушаге, будто бы налетев на невидимую стену. После чего оборачивался с глазами, полными слез, и делал неожиданно тихое, за душу берущее признание:
– Но это… Это моя самая любимая репинская вещь! Посмотрите только, сколько в ней воздуха!
И вот уже будущие слесари, разом позабыв про блестящие сапоги самодержца, с умилением рассматривают «На солнце» или «Стрекозу», так как Альберт Ефимович по настроению объявлял своим фаворитом разные картины. Однажды, водя по залам делегацию израильского Кнессета, он вообще заявил, мол, «Еврей на молитве» является по его, галкинскому мнению несомненной вершиной русского реализма. Парламентарии одобряюще цокали языками и перешептывались пронзительными фальцетами: «Ну, что я вам говорил! И здесь наши люди!».
Про экскурсии Альберта Ефимовича ходили легенды, весть о них передавалась из уст в уста, а чтобы попасть на его шоу (заметим, первоклассное шоу!), людям приходилось записываться за месяц. Особенно он бывал в ударе, если в группе вдруг обнаруживалась красивая взрослая дама. В этом случае Галкин был действительно неудержим. Например, останавливаясь в Брюлловском зале подле «Версавии», он рокотал густым, обволакивающим басом:
– «Карл!» – бывало говорили Брюллову друзья-физики. – «Твоя картина нарушает физические законы! Свет преломляется в воде, и ноги Версавии в нее погруженные должны выглядеть совсем не так!».
Тут Альберт Ефимович иронично разводил руками: мол, до чего же эти физики все-таки ослы! И продолжал дальше:
– «Ах!» – отвечал Брюллов. – «Оставьте вы меня с этой вашей физикой! Я художник и пишу прекрасное, а вовсе не кривые ноги!».
Вдохновению Альберта Ефимовича уже не было никакого предела. В конце экскурсии многократные овации сотрясали третьяковские своды.
Однажды Галкин явился в Третьяковку в джинсах, и все смотрители только и говорили о том, что «Галкин влюбился».
Собственно, Альберт Ефимович и поставил точку в разговоре про горные лыжи. Воспользовавшись моментом и всеобщей суматохой, я сослался на некие неотложные дела и поспешил прочь. Витя проводил меня до границ своей зоны, где мы расстались почти что уже друзьями. Наш чемпион, покоренный моим живейшим интересом к горнолыжному спорту, даже пообещал дать несколько уроков на местности. Я с энтузиазмом принял предложение.
Прошлые обиды были забыты, казалось, наступила новая прекрасная эра добра и взаимопонимания. Сорвалось все из-за пустяка, простого стечения неблагоприятных обстоятельств и лично из-за Е.Е. Барханова.
Е.Е. Барханов был утонченный в некотором смысле мужчина, имевшим свои устоявшиеся понятия об уюте и порядке. В его представлении убогие пальтишки и еще более убогие опорки сотрудников никак не красили интерьер дежурного помещения. Откровенно говоря, он был совершенно прав. Не всякий курантовский кржемелик одевался как Крыкс в куртки Барберри, или как бравый Горби в кашемировые польта, сконструированные по индивидуальному проекту. На некоторые одежки было больно смотреть, а рядом с некоторыми ботами даже просто стоять было тяжело.
Посему был издан указ: рядовому составу вешать свое тряпье в служебный гардероб, дабы не оскорблять непрезентабельным видом оного чистых взоров руководства.
А в гардеробе в этом чертовом был наш курантовский пост, так называемый «ноль-шестой», где постоянно околачивался Гена Горбунов – обладатель страшной тайны моего спортивно-горнолыжного прошлого. Он вообще крайне редко покидал пределы подвала, и даже, кажется, не совсем ясно представлял себе, как дойти, к примеру, до зала Врубеля. Как сел однажды на «ноль-номерах», так и торчал там всю дорогу.
И вот на «ноль-шестом» сталкиваются все персонажи драмы: я, компетентный Гендос, и трогательно доверчивый инженер Виктор Карлович Курочкин. Вернее, я пришел чуть раньше. Одеваюсь не торопясь, а Гена мне и говорит, плохо скрывая в голосе черную как антрацит зависть:
– Ну, давай, Фил, до свидания! Счастливо тебе в Австрию съездить!
