Арабский кошмар - Ирвин Роберт (книга бесплатный формат .txt) 📗
Он был явно пьян. Поющие пьяницы были в общем-то обычным явлением на увеселительных водоемах Каира. Но что потрясло давадара и забавляло всех прочих, так это внешность человека: серебристые волосы, впалые щеки, клочковатая бороденка, черная мантия, декоративная перевязь и черный тюрбан с рогатой короной. Неужели этот пьяница – султан? Или его двойник? Самозванец. Помимо давадара, вызвали уже и других чиновников, и несколько воинов под дружный насмешливый свист слуг и черни спускали на воду лодку. Завидев это, сидевший в лодке субъект отложил лютню и довольно неуверенно поднялся, чтобы обратиться к толпе.
– Слушайте воззвание прекраснейшего, победоносного и славного избранника Божьего. К вам обращается Саиф аль-Дин Кайтбей ибн-Абдалла аль-Насири, аль-Мансури, аль-Азизи, аль-Каймай, султан Каира и Дамаска, властелин Нубии, Йемена, Сицилии и Барки, настоятель двух Святых Обителей, хранитель Загробной Завесы, покровитель халифа, полководец джихада, повелитель арабов, турок и персов, защитник обездоленных, да продлит Господь дни его царствования и покарает врагов его, ибо есть таковые. Мы разоблачаем и проклинаем самозванца, что спит в Цитадели, и обещаем всем верноподданным нашим…
Но тут он умолк, не сумев договорить, ибо лодка мамлюков уже подплыла и стала борт о борт. Гребец, видя, что дело плохо, прыгнул в воду и уплыл на другой берег, где ему удалось скрыться в баобабовой роще. «Султан», однако, был, очевидно, настолько пьян, что даже не помышлял о подобной попытке. Давадар и некоторые из его соратников приказали отвести его для проверки и допроса в Аркану. Сходство с настоящим султаном было поистине потрясающим, даже вблизи. Наружность двойника внушала давадару суеверный страх – более того, глубоко его встревожила, – ибо давадар издавна был убежден в том, что тело есть зеркало души, что тело олицетворяет во плоти и субстанции душевные свойства. Мы любим красивое тело, потому что видим в нем красоту души, которая придает телу столь безукоризненную форму. Поэтому физическое сходство – признак немаловажный. Быть может, у этого пьяного фигляра имелось с султаном некое общее свойство.
Кроме того, вызывало тревогу и еще кое-что. Под одеждами у человека оказалась проказа. Дабы заставить его заговорить, ему нанесли несколько слабых ударов палкой по пяткам (ибо сильная бастонада приводила к смерти), но он быстро протрезвел и не сказал ни слова.
К султану послали гонца с вопросом о том, не желает ли он полюбоваться на своего двойника, но гонец вернулся с приказом незамедлительно подвергнуть его мучительной казни. Тогда его посадили на повозку и отвезли к месту казни, за ворота Зувейла, после чего, к великому удовольствию собравшейся черни, из царской сокровищницы был извлечен Мельземут. Мельземут представлял собой автоматический механизм, медную куклу семи футов высотой, приводимую в движение кольцами и пружинами. Приговоренного привязывали к кукле ремнями – ногу к ноге, грудь к груди, руку к руке. Затем куклу заводили, и она начинала свой забавный механический танец, который постепенно переходил в дикую пляску. Наконец, когда уже кончался завод, Мельземут душил своего партнера гарротой и останавливался.
Лишь в самый последний миг, когда лже-Кайтбея уже привязывали к механизму, он нарушил свое молчание и с помоста обратился к народу.
– Да простит вас Господь. Вы совершаете страшную ошибку. Если вы убьете меня, вскоре за мной последует мой близнец. Мы делим с ним одну общую участь.
Жест отчаяния. Мельземут начал свои неуклюжие танцевальные па. Давадар не стал дожидаться окончания казни и в мрачном расположении духа вернулся к своим обязанностям во дворец. Ему казалось, что образ султана, подвергнутый разрушительному действию проказы и алкоголя, означал нечто большее, чем просто роковую шалость или проявление безрассудства. Быть может, казненный был символом злодеяний государственной власти. Быть может, он даже был талисманом, который отвращал от султановой персоны приступы порока и недуга. «Ибо все на свете имеет левую руку и правую руку». Может, где-то есть и другой давадар, его гений?
Третий возмутительный случай произошел на другой день в Цитадели, хотя о его последствиях давадар узнал лишь некоторое время спустя, и еще больше времени прошло, прежде чем он сумел установить какую-то связь между этим событием и двумя предыдущими.
В недрах Цитадели, когда Джанкристофоро был погружен в свои путаные мысли, яркое пламя факела, внезапно отразившееся в водах темницы, привлекло его внимание к решетке двери. С другой стороны стоял надзиратель.
– Это просил передать вам друг. Он просит, чтобы вы это внимательно изучили. Я оставлю вам здесь побольше света.
Надзиратель исчез.
Друг. Безусловно, это мог быть только Йолл. Джанкристофоро принялся с опаской разглядывать подарок Йолла – маленькую деревянную коробочку с наклееным сбоку клочком бумаги,. Он прочел то, что было написано на клочке. «Это ваше освобождение. Ибо сказано, что «над отверстием каждого женского лона начертано имя мужчины, коему суждено войти». Это Коробочка Экстаза из Китая. Откройте ее и найдете свое имя».
Он колебался.
– Это необходимо сделать, Бульбуль.
Бульбуль угрюмо взглянул на Йолла и кивнул. Из всех, кто совершал в тот день попытку приведения в транс, называемый сирром, Бульбуль был единственным, у кого уже имелся опыт участия в этом процессе, и поэтому именно Бульбуль был бледен как смерть.
– Пока нам везет, – продолжал Йолл, – но если мы оставим все как есть еще хотя бы на день, за ним придут, начнут его бить, угрожать ему Мельземутом, и он заговорит. Это неизбежно. Ему даже не совсем понятно, почему он с нами заодно, к тому же он трус. Он обязательно заговорит, а когда он заговорит, мы пропали.
Всего несколькими днями раньше строились сумасбродные планы его вызволения, предусматривавшие подделку пропусков и приказа об освобождении, использование лже-Кайтбея и даже каната, все еще натянутого между минаретом султана Хасана и Цитаделью, но в конце концов возобладал здравый смысл. Поэтому Бульбуль снова кивнул, но при мысли о том, что должно случиться, он содрогался, причем страшила его не столько участь жертвы, сколько то, чем все это может обернуться для оказывающего воздействие. Все разновидности сирра страшно изнуряли; некоторые могли оказаться смертельными. Бульбуль уже научился испытывать благоговейный страх перед этим ощущением погружения все глубже и глубже, сквозь образы и слова, которые потом исчезают, страх перед медленным, осторожным самовнушением, заставляющим постепенно утрачивать всякий контроль над внешней реальностью с тем, чтобы манипулировать тайным миром.
Неподалеку, в том же квартале, на улице, уже приступила к процессу воздействия женщина, а где-то в другом месте города сидели на стене, с явным удовольствием греясь на солнышке и размышляя, трое прокаженных.
– Начнем, – сказал он.
Мальчик, сидевший в углу развалясь, принялся перебирать струны лютни. Для предстоящей работы у Бульбуля с Йоллом имелся рисунок, автопортрет Джанкристофоро; поперек рисунка был нанесен узор из каллиграфических червячков. Сев рядышком у окна, они сосредоточились сначала на лице, потом на узоре и вновь на портрете, не упуская ни малейшей подробности. Узор и лицо влекли Бульбуля к себе до тех пор, пока его черное сердце не забилось в унисон с сердцем Джанкристофоро.
Прочтя записку, Джанкристофоро еще долго продолжал на нее смотреть. Завитушки рукописного шрифта были замысловатыми и прерывистыми; почерк принадлежал Бульбулю – не Йоллу. Чернила казались необычайно черными, а бумага – ярко-желтой. Присмотревшись, он увидел, что средь черноты зияют под запиской бездны желтого цвета, песчаниковые ущелья, затерявшись в безмерности коих оставалось лишь стоять да восхищаться проносящимися наверху в стремительном танце черными буквами.
Сделав над собой усилие, он переключил внимание с бумаги на коробку. Потом он вновь мельком взглянул на узкие кривые закоулки, образовавшиеся в промежутках витиеватого шрифта Бульбуля. На освещенной солнцем стене сидели и приветливо улыбались ему три бледнолицых человека. Рука его нависла над коробкой. И резко дернулась, чтобы ее открыть. На мгновение в глазах его застыл последовательный образ червеподобного почерка, черный на фоне желтого пламени факела. Потом он понял, что коробка пуста. Ему почудилось только, будто он слышит какое-то шуршание, столь тихое, что это могло быть и шелестевшее у него в голове сновидение. Он нерешительно поднес коробку к уху. Потом ему показалось, будто он уголком глаза увидел, как поднимается на хвосте длинный желтый червяк и, растягиваясь, перегибается через стенку коробки, увидел – мельком, искоса посмотрев – некое подобие рта, сотворенного, чтобы сосать и пронзать, черно-желтое пятнышко, которое тут же исчезло. Он опустил пустую коробку на поверхность лужи, разлившейся посреди его темницы.
