Антибард: московский роман - О'Шеннон Александр (книги онлайн полные версии бесплатно TXT) 📗
Чем дольше ко мне никто не приезжал, тем больше я становился похож на Распутина.
Однажды мулатка Николь, которая после креветочного застолья прожила у меня еще два дня, заплела мне сзади маленькую косичку, и она болталась целую неделю, потому что не для кого было мыть голову, и потом расплетать ее оказалось сущей мукой, она так слиплась и свалялась, что половину заплетенных волос я просто вырвал с корнем вместе со стягивающей их резинкой.
Впрочем, даже это меня ничему не научило.
После шопинга нужно было приводить себя в божеский вид. Бреясь, моя голову, обрызгиваясь потом «Cerutti» и антиперспирантом, натягивая восхитительно чистые трусы и носки, я как бы облачался в маску и бронежилет. Я смотрел на себя в зеркало и видел совершенно чужого и чуждого мне человека, симпатичного, обаятельного и приятного во всех отношениях. Мне не было неприятно, мне было грустно. Я знал, что этого хватит на вечер, ночь и первую половину следующего дня, часов примерно до двенадцати, пока женщина не уедет, а я опять самим собой застыну у телевизора, переключая каналы и даже не прикладывая усилий, чтобы забыть происходившее несколько часов назад.
Когда женщина появлялась в доме, начиналась самая приятная для меня часть — приготовление креветок.
Не знаю, почему я так любил готовить креветки, тем более что готовить — это слишком сильно сказано, просто нужно опустить их в кипящую подсоленную воду и ждать, пока они не станут горячими. Я же создал из этого целый ритуал, коему следовал неукоснительно, с каждым разом все больше боясь разрушить его очарование.
Я доставал из холодильника ярко-голубую ямайскую чашку, в которой, свесившись в разные стороны, стояли пучки укропа и петрушки, и относил ее на кухонный стол. Лимон (он должен быть обязательно целым) уже лежал там, и я ставил чашку рядом с лимоном. Несколько секунд я любовался сочетанием цветов — ярко-желтый, сочно-зеленый и голубой. Женщина в это время всегда сидела у стола и что-нибудь говорила. Это меня устраивало, потому что если бы она молчала, говорить пришлось мне, а это отвлекло бы меня от по-японски радостного процесса созерцания. Вода уже грелась в кастрюле, и, сосредоточившись, я прикидывал, скоро ли она вскипит. Это было важно, ибо до того, как она вскипит, я должен был забросить ингредиенты и отпить несколько глотков ледяного пива из высокого запотевшего бокала с надписью «HARP».
Я доставал из шкафчика над столом жестяную коробку с лавровым листом, выбирал четыре листика, примерно одинаковых по размеру, и торжественно, один за другим, кидал их в воду. Они плавно опускались на поверхность и еще некоторое время оставались совершенно сухими. Я смотрел на них и ждал, когда они намокнут и из почти серых, мертвенно-тусклых, постепенно, но в то же время быстро превратятся в темно-зеленые, почти черные, как бы оживут. Это неизбежно случалось, и я доставал из шкафчика маленькую стеклянную банку с перцем-горошком.
Я аккуратно высыпал на ладонь пять горошин (если вдруг высыпалось больше, я досадливо морщился) и кидал их в воду. Они медленно, как батискафы, опускались на дно, где уже начинала пузыриться вода, лавируя между первыми тонкими ниточками пузырьков.
После этого золлингеновским ножом я резал лимон.
Лимон я всегда резал в одном и том же месте — попку с тонкой прослойкой мякоти. Я навострился резать так, что мякоти всегда оставалось именно в том количестве, которое было нужно, ни больше ни меньше. Попку я резал на маленькие кусочки и высыпал в воду.
Пузырьков становилось все больше, с поверхности поднимался легкий пар.
Тут можно было наливать пиво. Я доставал из того же шкафчика два бокала — один «HARP», а другой поменьше, как бы дамский, украденный мной в венской пивной, с готической надписью «Ottokringer» и замысловатым германским гербом.
В начале моего креветочного периода я всегда спрашивал у женщин, будут ли они пиво, и с изумлением замечал, что этот, казалось бы, безобидный вопрос, приводит их в замешательство. Я не знаю, в чем тут было дело, возможно, я сбивал их с мысли, прерывая рассказ, или дело здесь было в соблюдении некоего женского этикета, когда питие пива перед креветками казалось им несколько моветоном, а может, они вдруг погружались в традиционную задумчивость по поводу калорий и фигуры, но потом я просто стал приносить бутыль и молча наливать два бокала. Это устраивало всех.
Разлив и на всякий случай торжественно чокнувшись, я опять отворачивался к плите и, отпивая неспешными глотками пенящееся пиво, смотрел на воду. Она уже почти кипела — пар становился гуще и вода побулькивала большими мясистыми пузырями. Темно-зеленые листья лаврушки беспокойно сновали в воде, как челны, сшибаясь и расходясь с кусочками лимона. Закипая, вода мутнела, становясь бурным морем, и перчинки изредка выскакивали из клокочущей пучины, как головы тонущих в шторме негров.
Теперь можно было начинать резать зелень.
Я отделял от каждого пучка по несколько веточек так, чтобы стебли были покороче, и бережно отрывал их. Тут женщина, видимо, сбитая с толку неожиданно налитым пивом и поэтому некоторое время молчавшая, спрашивала, не надо ли мне помочь. Всякая помощь в этот момент была бы для меня нестерпимой, и я отвечал ласково, что нет, спасибо, я очень люблю готовить. Это был хороший повод для женщины начать восхищаться кулинарными способностями мужчин, что занимало некоторое время и я мог спокойно продолжать священнодействовать.
К петрушке я испытывал почти любовные чувства — я ее любил за вкус, запах, мясистость листьев, а кроме того, она напоминала мне детство, которое я вспоминать не люблю, но был один короткий период, когда мы с родителями были на море, где-то под Туапсе, и там я поел настоящего шашлыка в палатке на берегу. Я даже не помню, ел ли я шашлык до этого, в Москве, может быть, ел где-нибудь в парке Сокольники, но этот кавказский шашлык я запомнил главным образом потому, что его подавали с веточкой-другой петрушки, и это придавало мясу какую-то неизъяснимую прелесть. С тех пор я всегда ел шашлык только с петрушкой, и вообще мог есть петрушку с чем угодно, даже просто макая ее в кетчуп и заедая хлебом.
К укропу же я относился с презрением — за плебейский резкий вкус и уместный разве что в огуречном рассоле запах, за тощий, какой-то вздорный вид и почти всегда анемичный желтоватый цвет. Но укроп необходим для креветок, к тому же моя неприязнь к нему тоже была частью ритуала, и я отдавался этому самозабвенно.
Я мелко крошил петрушку ножом (всегда одним и тем же) и подносил щепоть к носу, чтобы вдохнуть дразнящий аппетит запах.
Запах петрушки всегда напоминал мне о море, солнце и еде.
Примерно в этот момент женщины, как правило, пружинисто вставали со стула.
Видимо, уязвленные моим чрезмерным увлечением гастрономией, они вставали рядом и с преувеличенным вниманием начинали вникать в тонкости приготовления креветок. Некоторые при этом, несколько мешая, обнимали меня сзади за талию, видимо, давая понять креветкам, кому я принадлежу.
Следуя традиции, я охотно объяснял — что, как и зачем я делаю, ссыпая при этом петрушку и укроп в бурно кипящую уже воду. Потом я добавлял две с половиной столовые ложки соли, чем всегда вызывал испуганный вопрос: «Не много ли?» Дождавшись этого вопроса, я с удовольствием отвечал, что нет, не много, как раз то, что нужно, потому что для креветок нужно много соли.
На этом, собственно, ритуал заканчивался.
Креветки постепенно оттаивали, успокоившаяся было вода вновь начинала бурлить вдоль стенок кастрюли, отчего они сбивались в кучу и слегка поднимались, почти неслышно шелестя панцирями. Через несколько минут ноздри мои улавливали тонкий, ни с чем не сравнимый аромат. Это означало, что блюдо готово, и я склонялся над кастрюлей.
Копна креветок уже осела, кипящая вода разрушила их монолит снизу, они колыхались, и нежная розовая пена, цветом похожая на высохший под солнцем коралл, лопалась и растворялась в кипящей воде.
