Кровавая комната - Картер Анджела (книги бесплатно читать без .txt) 📗
И вот теперь он чахнет от этой любви и больше не ходит в игорные дома, потому что ему не хочется, и даже не цапает горничную за ее суетливые бока, проливая слезы в своем новообретенном целибате; и теперь у нас по нескольку дней в комнате гниют помои, простыни грязные, и чертова девка в раздражении грохочет метлой, сбивая со стен штукатурку.
Могу поклясться, он живет лишь ради воскресного утра, хотя никогда прежде не был религиозен. Субботними вечерами он тщательно умывается, и даже — как я с удовольствием замечаю — моет за ушами, поливает себя духами, утюжит форменный мундир, так что можно даже подумать, будто он носит его по праву. Он так влюблен, что чрезвычайно редко потакает себе в удовольствиях, даже в грехе Онана, когда ворочается на своей постели, ибо не может уснуть из страха проспать колокол к молитве. А потом выходит в холодное утро и во вес глаза смотрит на эту темную, расплывчатую тень, словно несчастный ловец, пытающийся открыть запечатанную раковину с великолепной жемчужиной внутри. Он крадется за ней через площадь; и как может столь влюбленный человек оставаться столь незаметным? И тем не менее ему приходится; хотя иногда старая карга чихает и говорит, что может поклясться: кот где-то рядом.
В церкви он незаметно садится на скамью позади миледи, и порой ему даже удается прикоснуться к краю ее одежды, когда все преклоняют колено, но ему и в голову не приходит молиться: он поклоняется только ее божеству. А потом молча сидит и грезит до самой ночи; ну и какая мне радость сидеть в его компании?
Кроме того, он перестал есть. Я принес ему из гостиничной кухни прекрасную голубку, только что с вертела, приправленную душистым тархуном, но он даже не притронулся к еде, так что пришлось мне ее умять — целиком, со всеми костями, — а потом, как всегда после трапезы, в задумчивости совершая свой туалет, я размышлял вот как: во-первых, забросив все дела, он находится на верном пути к нашему разорению; во-вторых, любовь есть желание, которое подогревается за счет своей невыполнимости. Если я приведу его в ее спальню и он сполна вкусит ее невинной чистоты, он мгновенно излечится от своего недуга и уже на следующий день будет куролесить как прежде.
И вскоре Хозяин и его Кот снова будут платежеспособны.
Чего в данный момент о них совсем не скажешь, господа.
Помимо старой карги, синьор Пантелеоне держит в доме лишь кошку, живущую при кухне, — холеная, проворная полосатая киска, к которой я и подкатился. Крепко ухватив зубами ее загривок, я заплатил обычную в таких случаях дань — несколько мощных толчков своих напряженных чресел, и, когда к ней вернулось дыхание, она в самых дружеских тонах заверила меня, что старик — дурак и скряга, который даже ее держит на голодном пайке, чтобы заставить ловить мышей, а молодая госпожа — сердобольная душа, тайком приносит ей куриные грудки, и иногда, когда в полдень старая ведьма, она же дракон и надзиратель, засыпает, госпожа забирает свою киску от кухонной плиты и уносит к себе в спальню, чтобы та могла поиграть с клубочками шелковых нитей и побегать за платком, который тянут на веревочке, и в такие минуты они веселятся вместе, как две Золушки на балу невест.
Бедная, одинокая девушка, столь рано выданная замуж за этого старикана — лысого и пучеглазого, хромого, жадного, дряблого и ревматичного, да к тому же флаг его все время висит приспущенный; вдобавок, заявляет полосатая кошечка, он столь же ревнив, сколь бессилен, — дай ему волю, он бы вообще запретил всякую случку, лишь бы быть уверенным, что жена не получает от другого то, чего не может получить от него.
— Так может, нам сговориться и наставить ему рога, мое золотце?
С превеликим удовольствием. Она рассказывает мне, что самое удобное время для осуществления нашего плана — это единственный день, когда он покидает свою жену и контору и отправляется в деревню, дабы выжать еще более непомерную арендную плату из фермеров, которые и так уже изнемогают. И тогда она остается совсем одна — правда, ты не поверишь, за сколькими засовами и решетками, — совсем одна, не считая старой карги.
Ага! Похоже, именно эта ведьма будет для нас главным препятствием; закованная в железную броню, с обшитым медью днищем, непотопляемая мужененавистница, разменявшая горький шестой десяток своих суровых зим, которая — как назло, — едва завидев кошачий ус, начинает шуметь, греметь и безудержно чихать. Так что ни у Кота, ни даже у полосатой кошечки нет ни малейшего шанса подольститься к ней, чтобы завоевать ее привязанность. Но, дорогая, говорю ей я, скоро ты увидишь, как моя изобретательность бросит вызов судьбе… Итак, в завершение, забравшись в уютный угольный погреб, мы приступаем к самой приятной части нашего разговора, после чего она обещает мне: самое малое, что она может сделать, — проследить, чтобы доселе недоступная красавица получила письмо, если только я подсуечусь, чем я и занимаюсь, не сходя с места, хотя мне немного мешают сапоги.
Мой хозяин, он же три часа корпел над этим письмом, пока я слизывал угольную пыль со своей манишки. Он извел полдести бумаги и сломал пяток железных перьев от избытка нежных чувств: «Сердце мое, нет тебе больше покоя; я стал рабом во власти этой красоты, ослепленный лучами этого солнца, и страдания мои неутолимы». Это явно не самая короткая дорога, чтобы забраться в ее постель, ведь в ее постели уже есть один такой простофиля.
— Говори то, что у тебя на душе, — наставительно произнес я наконец. — Во всех порядочных женщинах есть что-то миссионерское, сэр; убедите ее в том, что только через ее отверстие вы можете обрести спасение, и она ваша!
— Когда мне понадобится твой совет, Кот, я у тебя его попрошу, — бросил он с внезапной надменностью.
Наконец ему удается написать десяток страниц; повеса, распутник, карточный шулер, разжалованный офицер, неуклонно скатывающийся к разврату и разорению, вдруг, как в проблеске небесной благодати, увидел ее лицо… лицо ангела, своего доброго ангела, который отведет его от погибели.
О, то, что он написал, было шедевром!
— Сколько слез она утерла, читая его послание! — сказала моя полосатая подружка. — «Ох, Полосатик, — рыдала госпожа (она зовет меня „Полосатик“), — я никогда не думала, что от чистого сердца могу заварить такую кашу, когда улыбнулась, увидев кота, обутого в сапоги!» И она положила листок письма поближе к сердцу и клятвенно заявила, что эти обеты посланы ей человеком с доброй душой, а она слишком любит добродетель, чтобы ему противиться. Если только, добавила она, будучи девушкой чувствительной, если только он не стар, как пень, и не уродлив, как смертный грех, вот.
В ответ госпожа послала ему восхитительное короткое письмецо, передав его через Фигаро-там-Фигаро-здесь, выбрав для послания отзывчивый, хотя и не компрометирующий ее тон. Ибо, заметила она, что пользы далее обсуждать его страсть, если она ни разу не видела его лица?
Он покрыл ее письмо тысячей поцелуев; она должна меня увидеть и увидит! Нынче же вечером я спою под ее окнами серенаду!
Итак, с наступлением сумерек мы выходим на площадь: он — со старой гитарой, ради покупки которой заложил свою шпагу, и облаченный в совершенно фиглярский наряд, который он выменял за свой расшитый золотом жилет, — и этот, с позволения сказать, Пьеро начинает оглашать площадь истошным ором, ведь сохнущий от любви клоун, оглашенный оболтус, мало того что весь вырядился в белое, так еще посыпал лицо мукой, чтобы дама его сердца, видя столь бледный лик, немедленно осознала, как он тоскует.
И вот показалась она — вечерняя звезда в окружении облаков; но на площади стоит такой шум от скрипящих повозок, такой грохот и стук от разбираемых торговых лотков, такой гвалт от завывающих музыкантов, криков бродячих лекарей и бездомных мальчишек, что, несмотря на его отчаянные вопли — «О, моя любимая!», — она, прекрасная, как на картинке, по-прежнему сидит, мечтательно глядя куда-то вдаль, где на небе светит восходящая из-за церкви луна.
Слышит ли она его?
