На высотах твоих - Хейли Артур (смотреть онлайн бесплатно книга txt) 📗

Адриан Несбитсон запротестовал:

— Но мы и так уже оказывали содействие…

Хауден оборвал дряхлеющего министра обороны:

— То, что мы делаем, — это полумеры, четвертьмеры, лавирование! Если завтра грянет война, вся наша хилая подготовка окажется бессмысленной. — Он возвысил голос. — Мы уязвимы и буквально беззащитны. Нас подавят и пройдут, как Бельгию во время прошлой войны в Европе. В лучшем случае нас захватят и поработят. В худшем — мы станем ареной ядерного сражения, нация будет уничтожена, а земля наша останется бесплодной на века. Однако этого можно избежать. Времени у нас мало. Но если мы будем действовать быстро, честно, а самое главное, реалистично, мы сможем выжить, обеспечить продолжение жизни и, быть может, даже обрести величие, о котором никто из нас не мечтал.

Премьер-министр перевел дыхание, взволнованный собственными словами. На мгновение у него захватило дух от сознания значимости своего лидерства и грозной картины предстоящих событий. “Может быть, — подумалось ему, — то же самое чувствовал Уинстон Черчилль, когда, преодолевая сопротивление других, вел их к судьбе и величию”. Мимолетно он задумался над параллелью между Черчиллем и собой. Так ли уж она трудноразличима? Другие, полагал он, могут ее сейчас и не разглядеть, хотя впоследствии она наверняка бросится в глаза.

— Я изложил вам предложение, выдвинутое сорок восемь часов назад президентом Соединенных Штатов. — Джеймс Хауден сделал паузу. Затем, подчеркнуто четко выговаривая слова, продолжил:

— Предложение подписать официальный союзный акт. По его условиям Соединенные Штаты берут на себя всю полноту ответственности за оборону Канады; вооруженные силы Канады распускаются и их личный состав немедленно вливается в вооруженные силы США с принесением совместной присяги на верность; вся территория Канады открывается для передвижения и маневров американской армии и, что самое важное, осуществляется передислокация с максимально возможной быстротой всех пусковых ракетных установок на крайний север Канады.

— Боже! — чуть ли не простонал Коустон. — Боже милостивый!

— Минутку, — попросил Хауден, — это еще не все. Союзный акт предполагает также слияние таможенных служб и совместное проведение внешней политики. За пределами этих и упомянутых мною ранее сфер наши национальное существование и независимость остаются в неприкосновенности.

Он сделал шаг вперед, разорвав наконец сцепленные за спиной руки, и уперся кончиками пальцев в овальную столешницу. Впервые в его голосе зазвучало волнение.

— Как видите, это предложение представляется одновременно и ужасным, и радикальным. Однако могу сказать вам, что я тщательно его взвесил, оценил все последствия, и, по-моему, для нас это единственный курс, если мы как нация хотим выжить в будущей войне.

— Но почему именно таким путем? — голос Стюарта Коустона звенел, как натянутая струна.

Никогда ранее министр финансов не казался более встревоженным и растерянным. Словно вокруг него рушился весь старый, устоявшийся и такой привычный мир. “Не только вокруг него одного, — подумал Хауден, — мир рушится вокруг нас всех. Так бывает с мирами, хотя каждому человеку кажется, что целостность его собственного мирка гарантирована”.

— Потому что нет другого пути и нет другого времени! — Хауден выстрелил словами, как автоматной очередью. — Потому что наша готовность является жизненно важной, а на это нам отведено всего триста дней, возможно, — если будет угодно Богу — чуть больше, но не намного. Потому что наши действия должны быть молниеносными! Потому что время робкой умеренности прошло! Потому что доныне на каждом заседании совета совместной обороны над нами довлел дух национальной гордости и парализовывал принятие решений. И он станет довлеть над нами и парализовывать нас до тех пор, пока мы будем пытаться отделываться новыми компромиссами и латанием дыр!

Спокойным голосом искушенного миротворца вмешался Артур Лексингтон:

— Как я себе представляю, большинство людей захочет знать, останемся ли мы по такому соглашению существовать как государство или станем всего лишь американским сателлитом — своего рода незарегистрированным пятьдесят первым штатом. Как только мы уступим контроль над нашей внешней политикой — а это, конечно, так и случится, признаемся мы в этом вслух или нет, — многое будет покоиться на доверии.

— В маловероятном случае, если подобное соглашение когда-либо будет ратифицировано, — медленно произнес Люсьен Перро, не сводя темных задумчивых глаз с Хаудена, — в него, несомненно, будет включено особое условие.

— Предполагаемый срок действия — двадцать пять лет, — объяснил премьер-министр. — Соглашение, однако, будет содержать статью, предусматривающую, что союзный акт может быть расторгнут по взаимному согласию сторон, но не в одностороннем порядке какой-либо из двух стран. Что же касается того, что многое придется принимать на веру, — да, с этим нам придется смириться. Вопрос заключается в том, что вы предпочтете; верить в тщетную надежду на то, что войны не будет, или в клятвенное слово соседа и союзника, чье понятие международной этики совпадает с нашим собственным.

— А про страну вы забыли? — воскликнул Коустон. — Сможете ли вы убедить страну?

— Да, — ответил Хауден. — Полагаю, нам это удастся. И он стал объяснять им, почему он так считает; рассказал о выработанных им подходах: об ожидаемой оппозиции, о необходимости всемерно и энергично бороться за победу на выборах. Обсуждение продолжалось. Прошел час, два, два с половиной. Им принесли кофе, но дискуссия, за исключением короткого момента, не прерывалась. Бумажные салфетки на подносе с кофейными чашками были украшены изображением венков из ветвей остролиста [19], заметил Хауден. Ему это показалось странным напоминанием о том, что через несколько часов наступит Рождество. День рождения Христово. “То, чему он учил нас, — подумал Хауден, — так просто; любовь есть единственное достойное чувство — разумное и логичное учение, вне зависимости от того, веришь ли ты в Христа, сына Божьего, или в Иисуса, святого, но смертного человека. Но такое животное, как человек, никогда не верило в любовь — в чистую любовь — и никогда не поверит. Человек извратил слово Христово предрассудками и предубеждениями, а его церкви это учение затуманили и запутали. И вот мы сейчас, в Сочельник, занимаемся здесь такими делами”.

Стюарт Коустон уже в десятый раз принялся набивать трубку. У Перро кончились сигары, и он курил сигареты Дугласа Мартенинга. Артур Лексингтон, который так же, как и премьер-министр, был некурящим, на некоторое время открыл было окно, но из-за сквозняка вскоре вновь захлопнул его. Клубы дыма спустились над овальным столом, и, подобно дыму, над ним повисло ощущение нереальности. То, что здесь происходило, казалось невозможным, не могло быть правдой. И все же, чувствовал Джеймс Хауден, реальность медленно входила в сознание присутствовавших, ими постепенно овладевала убежденность — точно так же, как она овладела им самим.

Лексингтон был с ним; для министра иностранных дел все произнесенное здесь было не внове. Коустон колебался. Адриан Несбитсон большей частью хранил молчание, но старик не в счет. Дуглас Мартенинг поначалу казался потрясенным, но в конце концов он государственный служащий и будет делать то, что ему скажут.

Оставался Люсьен Перро — оппозиция с его стороны ожидалась, но пока никак не проявилась. Председатель Тайного совета сказал:

— Возникнут некоторые конституционные проблемы, премьер-министр. — В его голосе звучали нотки неодобрения, но вполне умеренного, словно он возражал против каких-то процедурных нарушений.

— Тогда мы их уладим, — решительно заявил Хауден. — Я лично не могу предложить смириться с уничтожением только потому, что пути спасения закрыты сводом законов.

— Квебек, — произнес Коустон. — Квебек нам не дастся.

Вот и наступил этот момент. Джеймс Хауден тихо проговорил: