Зона - Довлатов Сергей Донатович (читать книги полные .TXT) 📗
Лагерные портреты необычайно комплиментарны.
На воле так изображают крупных партийных деятелей.
И никакого модернизма. Чем ближе к фотографии, тем лучше. Вряд ли тут преуспели бы Модильяни с Гогеном…
Возьмите лагерные песни. Вот один из наиболее распространенных песенных сюжетов. Мать-одиночка с ребенком. Папаша в бегах. Ребенок становится вором. (А если дочь, то проституткой.) Дальше – суд. Прокурор, опуская глаза, требует высшей меры наказания. Подсудимый кончает жизнь самоубийством. У могильной ограды. часами рыдает прокурор. Это, как вы уже догадались, – незадачливый отец покойного.
Разумеется, все это чушь, лишенная минимального жизненного правдоподобия. Прокурор вообще не может осудить собственную родню. Такого не позволяют советские законы. И лагерники прекрасно это знают. Но продолжают вовсю эксплуатировать лживый, дурацкий сюжет…
Возьмите лагерные мифы. Наиболее распространенным сюжетом является успешный массовый побег. Как правило, через Белое море – в Соединенные Штаты.
Вы услышите десятки версий с мельчайшими бытовыми подробностями. С детальным описанием маршрута. С клятвенными заверениями, что все так и было.
И организатором побега непременно будет доблестный чекист. Бывший полковник ГПУ или НКВД. Осужденный Хрущевым сподвижник Берии или Ягоды.
Ну, чего их, спрашивается, тянет к этим мерзавцам?! А тянет их оттого, что это – знакомые, привычные, советские герои. Персонажи Юлиана Семенова и братьев Вайнеров…
Емельян Пугачев, говорят, опирался на беглых каторжников. Теперешние каторжники бунтовать не собираются. Случись какая-нибудь заваруха, и пойдут они до ближайшего винного магазина…
Ну, хорошо. Теперь – о деле. Пришлите мне, если не трудно, образцы ваших шрифтов и два каталога.
Будете в Нью-Йорке – увидимся. Привет же не, матушке и дочкам. Наша Катя ужасно сердитая – переходный возраст…
Завтра возле моего дома открывается новое русское кафе. Рано утром, будучи местной знаменитостью, иду поздравлять владельцев…
В октябре меня дисквалифицировали за грубость, и я был лишен всех привилегий спортсмена. Соответственно, оказался в караульном батальоне на правах рядового. Ночью запах портянок, обернутых вокруг голенищ, лишал меня сна. В заключение ефрейтор Блиндяк крикнул мне перед строем:
– Я СГНИЮ тебя, падла, увидишь – СГНИЮ!..
В этой ситуации должность ротного писаря была неслыханной удачей. По-видимому, сказалось мое незаконченное высшее образование. У меня было два курса ЛГУ. Думаю, я был самым образованным человеком в республике Коми…
Рано утром я подметал штабное крыльцо. Заснеженный плац был исполосован мощными гвардейскими струями. Я выходил на дорогу и там поджидал капитана.
Завидев его, я ускорял шаги, резко подносил ладонь к фуражке и бездумным, механическим голосом восклицал:
– Здравия желаю!
Затем, роняя ладонь, как будто вконец обессилев, почтительно-фамильярным тоном спрашивал:
– Как спали, дядя Леня?
И немедленно замолкал, как будто стесняясь охватившей меня душевной теплоты…
Жизнь капитана Токаря состояла из мужества и пьянства. Капитан, спотыкаясь, брел узкой полоской земли между этими двумя океанами.
Короче, жизнь его – не задалась. Жена в Москве и под другой фамилией танцует на эстраде. А сын – жокей. Недавно прислал свою фотографию: лошадь, ведро и какие-то доски…
Воплощением мужества для капитана стали: опрятность, резкий голос и умение пить, не закусывая…
Токарь снимает шинель. На шее его, как дурное предзнаменование, белеет узкая линия воротничка.
– Где Барковец? – спрашивает он. – Зовите!
Ефрейтор Барковец появляется в дверях. Он шалит ногой, плечом, закатывает глаза. То есть просто, грубо и совершенно неубедительно разыгрывает чувство вины.
Токарь согнутым пальцем расправляет диагоналевую офицерскую гимнастерку.
– Ефрейтор Барковец, – говорит он, – стыдитесь! Кто послал вчера на три буквы лейтенанта Хуриева?
Товарищ капитан…
– Молчать!
– Если бы вы там присутствовали…
– Приказываю – молчать!
– Вы бы убедились…
– Я вас арестую, Барковец!
– Что я его справедливо… одернул…
– Трое суток ареста, – говорит капитан, – выходит по числу букв…
Когда ефрейтор удаляется, Токарь говорит мне:
– А ведь москвичи люди с юмором.
– Это верно.
– Ты бывал в Москве?
– Дважды, на сборах.
– А на скачках бывал?
– Никогда.
– Интересно, что за люди – жокеи?
– Вот не знаю.
– Физкультурники?
– Что-то вроде…
Токарь приходит домой. К его ногам, приседая от восторга, бросается черный спаниель.
– Брошка, Брошенька, – шепчет Токарь, роняя в снег ломти докторской колбасы.
Дома – теплая водка, последние известия. В ящике стола – пистолет…
– Брошка, Брошенька, единственный друг… Аникин демобилизовался… Остальные в люди повыходили. Идиот Пантелеев в Генштабе… Райзман – доцент, квартиру получил… Райзман и в Майданеке получил бы отдельную квартиру… Брошка, что же это мы с тобой?.. Валентина, сука, не пишет… Митя лошадь прислал…
Холод и тьма за окном. Избу обступили сугробы. Ни звука, ни шороха, выпил и жди. А сколько ждать – неизвестно. Если бы собаки залаяли или лампа погасла… Тогда можно снова налить…
Так он и засыпает – портупея, диагоналевая гимнастерка, сапоги… И лампочка горит до самого утра…
А утром я снова иду мимо оскверненного плаца к воротам. Резко вскидываю ладонь к фуражке. Потом вяло роняю ее и голосом, дрогнувшим от нежного Чувства, спрашиваю:
– Как ночь, дядя Леня?..
Когда-то я был перспективным армейским тяжеловесом. Одновременно – спортивным инструктором при штабе части. До штаба – надзирателем производственной зоны. А всему этому предшествовала давняя беседа с чиновников райвоенкомата.
– Ты парень образованный, – сказал комиссар, – Мог бы на сержанта выучиться. В ракетные части попасть… А охрану идут, кому уж терять нечего…
– Мне как раз нечего терять.
Комиссар взглянул на меня с подозрением:
– В каком это смысле?
– Из университета выгнали, с женой развелся…
Мне хотелось быть откровенным и простым. Доводы не убедили комиссара.
– Может, ты чего-нибудь это самое… Чего-нибудь слямзил? И смыться норовишь?
– Да, – говорю, – у нищего – жестянку с медяками.
– Не понял, – вздрогнул комиссар.
– Это так, вроде шутки.
– Что в ней смешного?
– Ничего, – говорю, – извините.
– Слушай, парень! Я тебе по-дружески скажу, ВОХРА – это ад!
Тогда я ответил, что ад – это мы сами. Просто этого не замечаем.
– А по-моему, – сказал комиссар, – ты чересчур умничаешь.
Отчаявшись разобраться, комиссар начал заполнять мои документы.
Через месяц я оказался в школе надзорсостава под Ропчей. А еще через месяц инспектор рукопашного боя Торопцев, прощаясь, говорил:
– Запомни, можно спастись от ножа. Можно блокировать топор. Можно отобрать пистолет. Можно все! Но если можно убежать – беги! Беги, сынок, и не оглядывайся…
В моем кармане лежала инструкция. Четвертый пункт гласил:
"Если надзиратель в безвыходном положении, он дает команду часовому – «СТРЕЛЯЙТЕ В НАПРАВЛЕНИИ МЕНЯ…»
Штрафной изолятор, ночь. За стеной, позвякивая наручниками, бродит Анаги. Опер Борташевич говорит мне:
– Конечно, всякое бывает. Люди нервные, эгоцентричны до предела… Например? Раз мне голову на лесоповале хотели отпилить бензопилой "Дружба ".
– И что? – спросил я.
– Ну, что… Бензопилу отобрал и морду набил.
– Ясно.
– С топором была история на пересылке.
– И что? Чем кончилось?
– Отнял топор, дал по роже…
– Понятно.
– Один чифирной меня с ножом прихватывал.
– Нож отобрали и в морду?
Борташевич внимательно посмотрел на меня, затем расстегнул гимнастерку. Я увидел маленький, белый, леденящий душу шрам…
