Шопенгауэр как лекарство - Махалина Лилия (бесплатные книги онлайн без регистрации txt) 📗

—  Ты новенький и в первый раз слышишь эту историю. Но иногда устами младенцев…

Филип молчал. Не поймешь, слышал ли он вопрос Ребекки.

— Да, что ты думаешь, Филип? — спросил Тони мягко — редкость для него. У него было смуглое лицо с рубцами от юношеских угрей на щеках, черная футболка и облегающие джинсы как нельзя лучше подчеркивали стройную, спортивную фигуру.

— У меня есть одно замечание и один совет, — сказал Филип. Он сидел, сложив руки на груди, откинув голову и уставившись в потолок. — Ницше однажды заметил, что основное различие между человеком и коровой состоит в том, что корова знает, как существовать, она живет без фобий, то есть без страхов — в блаженном настоящем, не ведая ни тяжести прошлого, ни ужасов будущего. Но мы, несчастные homo sapiens, нас так мучает наше прошлое и будущее, что способны лишь мимолетно скользить в настоящем. Знаете, почему мы с такой тоской вспоминаем о золотых днях детства? Ницше говорит, потому что дни детства были беззаботными днями, днями без заботы, когда мы еще не несли на себе груза мрачных воспоминаний и не имели за спиной руин прошлого. Позвольте здесь попутно заметить: я цитирую сочинение Ницше, но мысль эта не была оригинальной — это, как и многое другое, Ницше просто выкрал у Шопенгауэра.

Филип замолчал. В комнате повисла тяжелая тишина. Джулиус поерзал в кресле. Черт меня побери, старый я дурак, выжил из ума — это ж надо было пригласить сюда этого типа. Да это бог знает что такое. Чтобы новичок так разговаривал с группой. Да это просто неслыханно.

Бонни первая нарушила молчание. Повернувшись к Филипу, она сказала:

— Невероятно. Я действительно часто вспоминаю свое детство, но никогда не думала об этом вот так — что в детстве было легко и приятно, потому что на меня ничего не давило. Спасибо, я обязательно запомню.

— Я тоже. Любопытная мысль, — добавил Гилл. — Но ты сказал, что у тебя есть совет?

— Да, вот мой совет. — Филип говорил тихо и невозмутимо, по-прежнему избегая глядеть в глаза остальным. — Твоя жена из тех людей, которые особенно неспособны жить в настоящем, потому что на нее слишком давит груз прошлого. Она — тонущий корабль и быстро идет ко дну. Мой совет — прыгай за борт и плыви к берегу. Опустившись глубже, она даст мощную волну, поэтому советую тебе — плыви изо всех сил, если хочешь остаться в живых.

Тишина. Группа замерла от неожиданности.

— Да-а, — протянул Гилл, — в дипломатичности тебя не обвинишь. Я спросил — ты ответил. Здорово. Даже очень. Хорошо, что ты пришел к нам в группу. Может, хочешь еще что-то сказать? Я бы с удовольствием послушал.

— Что ж, — ответил Филип, как прежде глядя в потолок, — в таком случае я скажу кое-что еще. Кьеркегор пишет, что некоторые люди пребывают в «двойном отчаянии», то есть они находятся в отчаянии, но так привыкли обманывать себя, что даже не подозревают, что они в отчаянии. Мне кажется, ты в двойном отчаянии. Я скажу тебе вот что: большинство моих страданий происходили оттого, что я подчинялся своим желаниям. Когда я удовлетворял одно желание, на некоторое время приходило удовольствие, оно очень скоро перерастало в скуку, а та в свою очередь сменялась новым желанием. Шопенгауэр называет это общим человеческим условием — желание — кратковременное насыщение — скука — новое желание… Теперь вернемся к тебе. Я сомневаюсь, что ты до конца изжил в себе этот цикл желаний. Возможно, ты был настолько поглощен желаниями своей жены, что это не позволяло тебе осознать свои собственные? Может быть, поэтому все так аплодировали тебе сегодня — потому что ты наконец перестал быть мальчиком на побегушках? В общем, я хочу тебя спросить — ты просто временно отложил работу над собой или похоронил ее окончательно, пытаясь угодить жене?

Гилл слушал, разинув рот, во все глаза глядя на Филипа.

—  Ты глубоко копнул. Я чувствую, что здесь зарыто что-то важное — в том, что ты сказал… эта мысль про двойное отчаяние… но я не вполне понимаю…

Теперь все глаза были устремлены на Филипа, который продолжал не отрываясь смотреть в потолок.

— Филип, — сказала Ребекка, которая закончила наконец свои манипуляции с заколками, — ты хочешь сказать, что Гилл не начнет работать над собой, пока не освободится от жены?

— Или, — прибавил Тони, — пока он с ней, он не поймет, в каком дерьме он сидит? Черт, это один в один про меня и мою работу. Всю неделю я только и делаю, что думаю о том, как стыдно быть плотником, — что я простой работяга, зарабатываю гроши и все смотрят на меня сверху вниз. И что в результате? У меня совсем нет времени думать о том, чем мне действительно давно пора заняться.

Джулиус с удивлением наблюдал, как группа пришла в движение: все заговорили наперебой, с жадностью ловя каждое слово Филипа. Его уколола ревность, но тут же ее подавил, напомнив себе, что главное — интересы группы. Остынь, Джулиус, сказал он себе, группа нуждается в тебе, они не собираются менять тебя на Филипа. То, что сейчас происходит, просто чудесно: группа привыкает к новому члену, а заодно подбрасывает тебе темы для будущих бесед.

Сегодня он планировал объявить о своей болезни и, в каком-то смысле, даже обязан был это сделать: Филип уже знал про меланому, и, если бы Джулиус не рассказал об этом группе, возникло бы впечатление, будто их с Филипом связывают какие-то особые отношения. Но ему помешали — сначала Гилл со своей историей, а теперь вот неожиданное повальное увлечение Филипом. Он взглянул на часы — оставалось десять минут. Слишком мало, чтобы поднимать такую тему. Джулиус дал себе слово, что в следующий раз непременно начнет с плохой новости. Он промолчал и позволил времени истечь до конца.

Глава 12. 1799 год. Артур узнает о выборе и прочих земных ужасах

Когда в девять лет Артур вернется из Гавра, отец отправит его в частную школу, которая занималась тем, что готовила будущих коммерсантов. Там он узнает все, что полагалось знать каждому почтенному купцу того времени: научится переводить валюту, сочинять деловую корреспонденцию на основных европейских языках, разрабатывать транспортные маршруты, разбираться в крупнейших торговых центрах, плодородии почв и множестве других не менее восхитительных предметов. Но Артур вовсе не придет в восхищение: его ни капли не заинтересует учение, он так ни с кем и не сблизится в школе и с ужасом станет ожидать того дня, когда должен будет вступить в силу следующий этап отцовского плана — семь лет ученичества в доме одного из местных торговых магнатов.

Так о чем же мечтал Артур? Уж точно не о жизни купца — сама мысль об этом была ему отвратительна. Он будет страстно желать сделаться ученым, и хотя многим его однокашникам будет также претить идея грядущего ученичества, Артур пойдет гораздо дальше. Несмотря на строгие наставления родителей (в письме мать приказывала ему: «отложи на время в сторону всех своих сочинителей… тебе уже пятнадцать лет, и ты достаточно начитался как немецких и французских, так и, отчасти, английских книг» [28]), он все свободное время станет проводить за чтением литературы и философии.

Генриха будут крайне раздражать увлечения сына. Директор школы уведомит его о том, что мальчик наделен исключительной способностью к философии и расположен к ученой деятельности, и посоветует отдать его в гимназию, где тот смог бы подготовиться к поступлению в университет. Возможно, в душе Генрих и согласится с директором: он и сам видел, с какой жадностью сын поглощает книги из обширной библиотеки Шопенгауэров.