Беатриче и Вергилий - Мартел Янн (бесплатные книги онлайн без регистрации txt) 📗

Вергилий расхаживает взад-вперед.

Вергилий:Выражение.

Беатриче:Опять? Растянешь лицо.

Вергилий:Словесное выражение. Ядро любой человечьей стаи — независимо от того, сидят люди или выстроились в ряд, шеренгу, колонну — подпадает под термин «в Кошмарах». Прошу не воспринимать в негативном смысле. В конце концов, в середине строя гораздо безопаснее, чем на его краях. Мы приходим на спектакль, и капельдинер говорит: «Садитесь в Кошмары, оттуда лучше видно»; или: «К сожалению, в Кошмарах все места заняты». Мы понимаем, что он имеет в виду, и вспоминаем опыт тех, кто в иных обстоятельствах побывал «в Кошмарах». Продолжать?

Беатриче:Да, пожалуйста.

Таксидермист смолк. Генри кивнул.

— Что значит «[sic] драмы»?

— На латыни sicозначает «так» и указывает на то, что слово пишется именно в данной орфографии либо намеренно повторяет ошибку оригинала.

— Мне известно применение слова sic.

— Вергилий вынашивает идею коротких пьес, где каждое слово будет помечено sic,ибо нынче в свете Кошмаров все слова ошибочны. Кстати, один венгерский автор именно так и пишет.

Таксидермист не стал читать сцену, в которой Вергилий представляет «[sic] драмы», и больше ни словом не обмолвился о венгерском писателе. Он просто замолчал. Генри решил воспользоваться передышкой: бог с ними, с действием и сюжетом, попробуем коснуться развития характеров. Может, драматургу поможет разговор о генезисе его творения?

— Скажите, как по ходу пьесы меняются Беатриче и Вергилий?

— Меняются? С какой стати? Им незачем меняться. Они не сделали ничего дурного. В конце пьесы они точно такие же, какими были в ее начале.

— Но ведь они разговаривают. Что-то подмечают и осознают. В минуты покоя размышляют. Накапливают пункты в штопальном наборе. Все это их меняет, верно?

— Абсолютно неверно, — отрезал таксидермист. — Они такие же. Завтрашние, ничем не отличаются от себя вчерашних.

— Но персонажи рассказа…

— Звери пережили бессчетные тысячелетия. Они противостояли невообразимо суровым обстоятельствам и приспосабливались к ним в полном согласии со своей природой.

— Так в жизни. Я полностью согласен, что эволюция происходит органично. Но в литературе…

— Меняться следует не животным, а нам. — Похоже, старик разволновался.

— Не спорю, бессовестность к природе лишает будущего. Но в художественном произведении… Вспомните Юлиана из той новеллы Флобера. По мере событий…

— Если в угоду чьим-то установкам Вергилий и Беатриче должны стать иными, лучше им сдаться и погибнуть.

Сейчас пришлось сдаться Генри.

— Я понимаю, о чем вы, — сказал он, пытаясь умиротворить собеседника.

— Вергилий и Беатриче не меняются. Они все те же до, во время и после.

Генри взглянул на список.

— Где эта улица Новолип… — начал он, чтобы сменить тему, но таксидермист резко вскинул руку.

Генри осекся. Старик подошел к нему. Генри слегка занервничал.

— Важно только одно, — почти прошептал таксидермист.

— Что же?

Старик потянул листок из рук Генри. Тот выпустил страницу. Таксидермист положил ее на конторку.

— Вот что. — Подсвечивая лампой, он взъерошил шерсть в основании хвоста Вергилия. — Вот это.

Генри увидел пугающе багровый хирургический шов.

— Хвост был отрезан, — сказал таксидермист. — Я его пришил.

Он убрал лампу и отошел к верстаку в глубине мастерской. Генри хотел пригладить шерсть на хвосте, но почему-то вновь ее взъерошил и потрогал шов. Его передернуло. Он убрал руку. На душе стало мерзко. Каким изувером надо быть, чтобы отсечь этот великолепный хвост! Кто же это сделал?

Таксидермист возился с чем-то на верстаке. «Почему он оборвал разговор о пьесе? — подумал Генри. — Может, я нечуток к его творческим мукам и слишком суров?»

— Не хотите, чтобы я целиком прочел пьесу или то, что уже написано? — спросил он.

Старик не ответил.

Может, ему кажется, что если поделиться сокровищем, над которым корпишь всю жизнь, то останешься пустым, выхолощенным, лишенным тайн? Или он боится выставить напоказ свое «я»? Страшится отзыва Генри и прочих? «Годы труда — и только-то?» Может, старик предчувствует провал своей затеи, но не может отыскать его причину и способ выправить ситуацию? Генри понял, что не ответит ни на один из вопросов, ибо не распознал суть этого человека. Несмотря на читки и беседы, он остался загадкой. Больше того — пустотой.

— Пожалуй… — начал Генри, но смолк. Каждый визит к таксидермисту поглощал уйму времени. Генри приблизился к верстаку.

Мастер работал над рыжей лисицей, уложенной навзничь. Живот ее уже был вспорот от нижних ребер до основания хвоста, и теперь старик, помогая себе ножом, снимал шкуру. Генри следил за его действиями, чувствуя нездоровое любопытство. Так близко он еще не видел свежий труп животного. Оттянув шкуру, таксидермист подобрался к хвосту и изнутри его отсек. Потом занялся лапами, разрезав коленные суставы. Крови было не много. Преобладал бледно-розовый цвет (мышцы, догадался Генри), а также белый (жировая прослойка), и лишь кое-где мерцал багровый. Генри ожидал, что мастер продлит брюшной разрез до шеи, откроет грудную клетку и, по примеру задних, обработает передние лапы. Однако таксидермист вывернул шкуру наизнанку и, подрезая ее ножом, стал вынимать тушку через брюшной надрез. Шкура снималась, точно пуловер. Под корень обрубив передние лапы, мастер сдернул шкуру к горлу. Затем подрезал ее возле ушей. На черепе остались две темные дырки. Глаза выглядели еще жутче. Таксидермист ловко подсек слезные протоки, и веки ушли вместе со шкурой, оставив таращиться голые глазные яблоки. Отделив кожу от десен, старик занялся последней точкой — черным носом, в котором пересек хрящ. Затем он вывернул шкуру мехом наружу и положил ее рядом с освежеванной тушкой, похожей на младенца, которого вынули из красной одежки; правда, ребеночек этот свирепо таращил угольно-черные глаза и скалил острые зубы.

— Демонстрация для вас, — сказал таксидермист. — Мне нужна только голова — предполагается настенное изделие.

Скальпелем он надсек шкуру по горлу и, следя за тем, чтоб не попортить мех, острыми ноженками разрезал кожу, отделив голову от туловища. Головную шкурку вывернул наизнанку и поскреб ножом, счищая ошметки плоти.

— Теперь надо обработать, — пробубнил он, отходя к полке с банками.

Генри разглядывал шкурку — лисья голова, только пустая и вывернутая наизнанку. Все на месте — нос, пасть, глаза, большие уши, шея, — но шиворот навыворот. Пасть, в которой раньше был язык, снаружи окантована белой шерсткой, с шейного обреза внутрь заглядывают рыжие волоски. Голая розовая кожа, содранная с головы некогда чувствующего создания. Уши, хоть и большие, не особо выразительны. Глаза, точнее веки, закрыты, а пасть распахнута, словно в крике. Генри снова взглянул на шейный обрез в рыжей кайме. Пришла мысль: пожар души.Вдруг показалось, что перед ним голова беспомощного существа, которое беспричинно претерпевает жесточайшую муку, сотрясаясь в неудержимой дрожи. Генри обварило ужасом.

Таксидермист вернулся с банкой белой зернистой массы.

— Бура. — Иных разъяснений не последовало. Натянув резиновую перчатку, он принялся яростно втирать пасту в шкурку лисьей головы.

— Мне пора, — сказал Генри. — До скорой встречи.

Таксидермист промолчал, словно в мастерской никого не было. Вместе с Эразмом, ждавшим в магазине, Генри вышел на улицу, где день потихоньку клонился к вечеру.

†

В последующие суматошные дни Генри был как никогда загружен.

«Оранжерейные лицедеи» выпускали очередной спектакль, ставший скромным пиком его актерской карьеры — в «Натане Мудром» Лессинга [19]он играл главную роль.

Более двадцати лет труппа кормила публику скабрезными фарсами, но все переменилось с приходом нового режиссера, который одним махом изничтожил вульгарность, ветреность и условность. «С какой стати отдавать весь добротный материал профессионалам? — заявил он. — Великий театр — для всех». Подлинное искусство, уверял он, проглянет и в топорной поделке, и в отполированном шедевре. Подобная теория ничего хорошего не сулила — и впрямь, случались постановки, доставлявшие больше радости актерам, нежели публике. Но что с того? Все исполнители трудились задаром, из одной любви к творчеству.