Пляска Чингиз-Хаима - Ромен Гари (книги серии онлайн TXT) 📗

Засверкали вспышки, и Шатц на миг испугался, но тут же спохватился и успокоился: этого сукина сына не видно, здесь только он один.

А я обиделся. Мне бы очень хотелось, чтобы меня могли сфотографировать. Настоящей известности я так и не добился. Так, третьеразрядный шут. Надо было эмигрировать в Америку, в Голливуде я определенно стал бы новым Денни Кеем.

— Муж! Где муж? Мы хотим взять интервью у мужа!

— Ужасно! — простонал барон. — Мое имя войдет в историю рядом с именем Ландрю [23]!

Граф пожимает ему руку:

— Мужайтесь, дорогой друг!

— Господа! Господа! Почему вы на меня так смотрите? Я ничего не делал!

— Ничего?

— Совершенно ничего!

— Бедная женщина!

— Не беспокойтесь, все объяснится.

— Дорогой друг, мой совет: не произносите ни слова, пока здесь не будет вашего адвоката.

Телефон надрывается. Шатц вылезает из кожи.

— Алло! Да?… Цирк Бабара предлагает свои услуги? На кой черт?… Что?… Они предлагают разбросать всюду куски отравленного мяса? Вы что, смеетесь надо мной? Это не дикий зверь, это очень знатная дама!

— Шиллер, Лессинг, Спино…

— Прекратите, Хаим! Прекратите!

— Монтень, Декарт, Паскаль, все без гита…

Он лишил меня слова, мгновенно умолк, сжал зубы, стиснул челюсти, оттер меня. Что ж получается, теперь и пошутить нельзя? Журналисты окружили барона, но он твердо стоит на своем, еще держится, еще сопротивляется, все еще верит в нее: Лили интересовало только то, что связано с Духом, однако приговор единодушен, отовсюду раздается:

— Нимфоманка! Барону вторит граф:

— Лили! Наша Лили, плакавшая над раздавленной гусеницей!

Графу вторит барон:

— Лили запрещала садовнику срезать цветы! И вместе, дуэтом:

— Она была такая мягкая, такая добрая!

Барон:

— Ее отношения с мужчинами были отношениями Лауры и Петрарки!

Граф:

— Убивают Джоконду!

Я:

— Мазлтов!

Шатц:

— Арахмонес!

Я, целуя его в лоб:

— Ба мир бис ду шейн! [24]

Шатц:

— Гвалт! Гвалт!

Де Голль:

— Мадонна с фресок… принцесса из легенды…

Фрейд:

— Нимфоманка!

Гете:

— Mehr Licht! [25]

Наполеон: пшик! Гитлер: пшик! Лорд Рассел: пшик! Джонсон: пшик!

Иисус:

— Ну уж нет, — вопит Шатц, — мы, немцы, не позволим тронуть евреев!

У меня по спине поползли мурашки. Я вдруг почувствовал страшную опасность, нависшую над моим народом: нацисты, которые не будут антисемитами. Представьте на миг, какой чудовищной катастрофой стало бы для нас, если бы Гитлер, к примеру, был не против евреев, а, совсем наоборот, против негров? Немцы едва-едва нас не поимели. Счастье, что они оказались расистами.

И тут я, что называется, сдрейфил. Я стал совсем махонький-махонький. Испугался, что меня заметят. Испугался, что сейчас ко мне полезут с предложениями, с дарами… Таких даров я не пожелал бы своим лучшим друзьям. Причем, прошу заметить, было бы чем оправдаться… Вот в Соединенных Штатах негры уже устраивали погромы, громили еврейские магазины… Их экстремисты выступали с яростными антисемитскими призывами… Само собой, надо защищаться… Нет, не хочу даже слышать об этом. Тьфу, тьфу, тьфу! Сворачиваюсь, как еж, в клубок, заставляю себя успокоиться, черных я уважаю, они отличаются от нас, их нельзя не уважать. Можно же все-таки уважать кого-то и не будучи расистом. Шатц, которому несколько секунд слышались долетающие словно бы со всех сторон пронзительные, бестелесные, безликие голоса, наконец с облегчением вздыхает. Приступ кончился. Даже чертов этот скрипач исчез с крыши, и вместо раввина и семисвечника в руке Шагала он видит родную физиономию капрала Хенке, объявляющего:

— Архиепископ коадъютор!

— А этому-то что нужно? — бурчит Шатц. — Он уже в десятый раз появляется.

— Интересуется. Вполне нормально.

— Как это, нормально?

— Ну, это же непосредственно имеет касательство к нему.

— Непосредственно к нему?

— Он хочет что-то предложить… Какое-то решение. Все-таки церковь.

— Церковь… Ну да, конечно… Черт побери, ты можешь мне сказать, каким боком это касается церкви? Эту тварь грызет чудовищное желание, которое никто не способен удовлетворить, и это ее доводит до отчаяния, а ты мне подсовываешь архиепископа.

— Ну, все-таки за ними Бог.

— Ну да, конечно… Да при чем тут это, при чем тут это?

Капрал подмигивает Шатцу:

— Что это значит?

— Так ведь Он всемогущий…

— Ну и что?

— Он все может. У Него получится.

— У Него по… Вон отсюда, дубина! И передай своему архиепископу коадъютору, что в нем не нуждаются. Пусть он не думает ходить утешать ее. Обойдемся без Боженьки. Не перевелись еще на земле мужчины, настоящие, решительные, у которых есть еще желание и которые сознают свои возможности и способны взять дело в свои руки!

Я фыркаю.

— Алло! Да… Лига прав человека? Они всюду суют свой нос!

Обер-комиссар Шатц слушает. Лига прав человека возмущена? Ну так она только и делает, что возмущается. И потом, чего вы суетесь? Все жертвы пошли на это по собственному желанию… Послушайте, полиция вовсе не виновата, что у нее такие… непомерные требования. Все ей не так, ничего ей не подходит… Социализм? Уже пробовали… Полный пшик. Все уже испробовали… Что? У вас идея?… Ну выкладывайте… Так… Так… Что?! Это омерзительно! Милейший, вы развратник, порочный до мозга костей!

Шатц швыряет трубку. Журналисты заинтересованы.

— Что он вам сказал?

— Он утверждает, что знает хитрый, но верный способ.

— Какой?

— Ну…

— Господин комиссар, мировое общественное мнение имеет право знать…

— Могу вам сказать одно: это такое беспредельное свинство…

— А вдруг оно удастся?

— Никогда! — вопит барон. — Только не с Лили!

— Господин комиссар, именем права народов самим решать требуем сказать нам! Скажите, что это за способ? У вас нет прав душить идеи! А у нас есть право знать. Это же может все изменить.

— Да говорю же вам, это такая грязь!

— Но может, целительная!

Барон вскакивает. Он похож на побитого Пьеро. Сейчас он сделает заявление. Воцаряется почтительное молчание. Как-никак, человек он известный, один из творцов обновления, у него в кармане вся тяжелая промышленность.

— Господа, выслушайте меня. Вы заблуждаетесь относительно Лили! Я ведь все-таки ее муж и знаю, о чем говорю. Сейчас я вам все объясню. Мы имеем дело с холодной женщиной!

Какой-то журналист, явно француз, презрительно обрывает его:

— Месье, холодных женщин не бывает, бывают только мужчины-импотенты!

— Милостивый государь!

У меня получится. У меня, обер-комиссара Шатца, получится. Мне не нужны никакая система, никакой марксизм, социализм, идея, метод. Я пойду туда один, вооружась лишь своей мужественностью, и сделаю ее счастливой. Стократ более великий, чем Александр Македонский, стократ более могучий, чем Сталин, стократ более решительный, чем Гитлер, я избавлю ее от этой свободы, от этой неприкаянности, которая тяготит ее…

— Алло! Алло!… Да… Кто?… Фюрст? Президент Лиги защиты нравственности? Только его не хватало. Ладно, пусть войдет.

Пускай войдет. Президент Фюрст высокий, прямой, как восклицательный знак, в руках трость, но не для того, чтобы опираться на нее, а чтобы обороняться. Этот человек известен всему миру возвышенными устремлениями своей души, своими протестами против подрыва нравственных устоев, своими призывами к благопристойности, к моральной чистоте, к добродетели. Руки у него длинные: совсем недавно он установил сотрудничество с одним французским депутатом, ярым голлистом, поднявшим тревогу накануне представления в Париже извращенной пьесы «Марат-Сад» [26] и призвавшим к спасению нашего генетического фонда, которому угрожает коварная, гнилая литература, способная развратить грядущие поколения, в результате чего на руках у человечества окажутся шестнадцать миллионов детей-даунов и уродов.