Тринадцатая сказка - Сеттерфилд Диана (читать книги полностью без сокращений TXT) 📗
«Они не воспринимают меня как живое существо, – догадалась Миссиз. – Наверно, они думают, что в мире вообще нет ничего живого, кроме них самих».
Надо отдать должное доброте Миссиз: она не сочла детей какими-то неполноценными уродцами или монстрами. Вместо этого она их пожалела.
«Как же они должны быть одиноки, – подумала она. – Страшно одиноки вдвоем».
И, отойдя от двери, зашаркала прочь.
С того дня Миссиз поставила крест на воспитательной программе. Регулярное питание, купания, воскресные походы в церковь, двое милых, самых обыкновенных детишек – все эти мечты пошли прахом. Теперь у нее была одна забота: их здоровье и безопасность.
После долгих раздумий она нашла всему этому приемлемое объяснение. Близнецы всегда вместе, всегда вдвоем. Но если в их мире сдвоенность была естественным состоянием, то как они должны воспринимать других людей, существующих поодиночке? Мы должны видеться им какими-то нелепыми половинками, рассудила Миссиз. Она попыталась вспомнить, как по-научному именуют людей, у которых были ампутированы те или иные части тела, и ей пришло в голову слово «ампутанты». Вот кто мы для них – ампутанты.
Нормальные дети? Конечно же нет. Девочки не были и никогда уже не будут абсолютно нормальными. Но ведь мы имеем дело с близнецами, а это особый случай, успокаивала она себя. В подобных случаях всякие странности неизбежны и, может быть, даже закономерны.
Разумеется, все ампутанты стремятся к состоянию сдвоенности. Обычные люди – то есть не близнецы – ищут родственные души, влюбляются, сочетаются браком. Страдая от собственной незавершенности, они пытаются составить пару с кем-нибудь. В этом смысле Миссиз не была исключением из правил. У нее тоже имелась своя половинка: Джон по прозвищу Копун.
Они не были семейной парой в традиционном понимании. Они не были женаты; они даже не были любовниками. Старше его на десяток с лишним лет, Миссиз, правда, еще не годилась Джону в матери, но и эта разница была слишком велика для его представлений о подходящей партии. Ко времени их первой встречи она уже достигла того возраста, в котором глупо надеяться на замужество. Он же, будучи мужчиной в расцвете сил, всерьез подумывал о женитьбе, однако с этим как-то не сложилось. Регулярно общаясь с Миссиз по хозяйственным делам, каждое утро попивая с ней чай и каждый вечер ужиная в ее компании, он постепенно отвык от молодых женщин и перестал искать их общества. При некотором усилии воображения эти двое, вероятно, смогли бы преодолеть разделявший их барьер; они могли бы признать свои чувства тем, чем они, собственно, и являлись: чистой, глубокой и благородной любовью. В другое время и другой обстановке Джон мог бы попросить Миссиз стать его женой, и она могла бы ответить согласием. Во всяком случае вполне можно представить себе один из пятничных вечеров, когда после жареной рыбы с картофельным пюре или фруктового пирога с заварным кремом он берет ее – или она берет его – за руку и они вместе удаляются в укромную тишину его или ее опочивальни. Но такая идея ни разу не посетила их головы. И они остались просто друзьями, подобно супружеской паре на склоне лет, питая друг к другу нежную привязанность, эту обратную сторону страсти, даже если самой страсти так и не нашлось места в их жизни.
Его звали Джон-копун, официально – Джон Коупенс. Он был не очень силен в грамоте и, когда прошли его школьные годы (а прошли они быстро, ибо лет этих было раз, два и обчелся), стал подписывать свою фамилию так, как ему было проще и удобнее. Тем более что в таком виде фамилия как нельзя лучше отражала то, кем он был и чем он занимался. Итак, он стал подписываться Джон Копун, а окрестная ребятня вскоре понизила фамилию до уровня прозвища: Джон-копун.
Он был весьма колоритным мужчиной. Глаза его напоминали два осколка синего стекла, когда сквозь них смотришь на солнце. У него были белые волосы, которые в районе макушки стояли дыбом, как тянущиеся к свету молодые побеги. Когда он работал физически, например вскапывал грядки, на его щеках загорались ярко-красные пятна. А копать он умел как никто. У него был особый подход к садоводству, основанный на лунных фазах, с которыми он сверял всю свою деятельность. По вечерам он углублялся в таблицы и графики, рассчитывая наиболее подходящее время для тех или иных работ. Его прадед ухаживал за садом таким способом; аналогично поступали его дед и отец. Фамильные секреты мастерства передавались из поколения в поколение.
Представители их семейства традиционно служили в Анджелфилде. В давние времена, когда за садом ухаживали аж семь человек под началом старшего садовника, прадед Джона насадил вдоль задней стены дома живую изгородь из самшита. Подстригая ее в первый раз, он решил не выбрасывать черенки и поместил их в питомник, откуда они по достижении десятидюймовой высоты были перенесены в сад. Когда саженцы разрослись, часть из них он превратил в низкие ровные изгороди, а другим позволил широко распустить ветви и затем формировал из них шары, конусы, пирамиды или цилиндры, учитывая предрасположенность каждого куста к той или иной геометрической форме. Трудясь над живым материалом, этот человек с большими и грубыми руками проявлял терпение и аккуратность, скорее свойственные кропотливой работе кружевниц. Он принципиально не создавал скульптуры людей или животных – никаких павлинов, львов или велосипедистов, которые нередко встречаются в других подобных садах. Ему нравились либо строгие геометрические фигуры, либо нечто ошеломляюще абстрактное.
Под старость прадед все больше внимания уделял своему фигурному садику. Он старался как можно быстрее разделаться с другими работами, чтобы остаток дня провести среди самшитовых и тисовых кустов, нежно гладя руками их грани и представляя, какими они станут через пятьдесят или сто лет, когда достигнут взрослого, по их меркам, возраста.
После смерти старика садовые ножницы перешли в руки его сына, а еще через несколько десятилетий достались внуку, с кончиной которого наследство принял Джон-копун, до того стажировавшийся в богатом поместье милях в тридцати отсюда. Хотя по возвращении в Анджелфилд он был назначен всего лишь младшим садовником, фигурный садик с самого начала перешел в его полное ведение. Да и могло ли быть иначе? Он взял ножницы, чьи гладкие деревянные ручки были стерты ладонями его отца, и почувствовал, что они ему в самый раз по руке. Он был у себя дома.
Впоследствии, когда Джордж Анджелфилд потерял жену, а численность прислуги в усадьбе начала быстро сокращаться, пока не свелась к минимуму, Джон-копун остался на своем месте. Другие садовники уходили, замены им не было, и в результате еще сравнительно молодой человек занял должность старшего садовника. Правда, при отсутствии подчиненных. Работы было невпроворот; хозяин ничем не интересовался и никак не поощрял его труды. Между тем по соседству было много других садов, где его охотно приняли бы даже без рекомендаций – такое доверие внушал один лишь его вид. Однако он не покинул Анджелфилд. Как можно? Всякий раз, когда Джон, отработав очередной день, вкладывал ножницы в потертый кожаный чехол, ему не было нужды напоминать себе о том, что кусты, которые он только что подстригал, были когда-то посажены его прадедом и что все движения, которые он совершал в процессе работы, были в точности такими же, какие совершали на протяжении трех поколений его предки. Все это стало частью его натуры и уже не требовало напоминаний. Иначе просто и быть не могло. Как и его питомцы-деревья, он пустил глубокие корни в земле Анджелфилда.
Учитывая вышеизложенное, нетрудно вообразить, какие чувства испытал он однажды утром, обнаружив свой сад жестоко изуродованным. Глубокие раны зияли в боках тисовых деревьев, обнажая коричневую древесину их сердец. Шарообразные кусты были обезглавлены; грани самшитовых пирамид утратили идеальную форму, иссеченные беспорядочными ударами; верхушки конусов были срублены, а цилиндры превратились в груды ломаных сучьев. Он уставился на разбросанные по лужайке длинные ветви, еще зеленые и свежие, хотя их увядание, засыхание и преждевременная смерть были не за горами.
