При исполнении служебных обязанностей - Семенов Юлиан Семенович (читаем бесплатно книги полностью .txt) 📗
— Снова торопитесь? Куда теперь, нельзя ли полюбопытствовать?
Богачев улыбнулся и ничего не ответил.
— Смешной корреспондент, — сказал Пьянков. — Спрашивает меня, почему к островам мы летели дольше на час, чем от островов сюда. А я ему говорю: «Так острова Смирения наверху, ближе к полюсу, мы к ним наверх забирались, а обратно мы точно с горки спускаемся. Как на глобусе». Записал себе в книжку, а я, чтоб не засмеяться, — сюда.
Струмилин сказал:
— Не надо этого делать. Парень он молодой, напортачит — и прощай журналистика.
— А что же он глупостям верит?
— Не глупостям верит. Он вам верит, Володя.
— Я — Пьянков, человек веселый.
— Вот и пойдите к нему, веселый человек Пьянков, и скажите, что пошутили. Прессу надо любить: это самые хорошие ребята, поверьте мне.
Струмилин поудобнее устроился в кресле, надел большие синие очки и натянул на руки тонкие кожаные перчатки. Когда предстояла трудная посадка — а первая посадка на дрейфующий лед всегда очень трудна — Струмилин надевал тонкие кожаные перчатки, чтобы еще острее чувствовать штурвал.
Вошел Владимир Морозов. Он сел на место Пьянкова, между Струмилиным и Богачевым, закурил и сказал:
— Через полчаса должны прийти на место.
— Через двадцать семь минут, — заметил Аветисян.
— Ого…
— «Не ого», а точность…
— Точность — вежливость королей.
— И анкетное данное штурманов?..
— Лед плохой, — задумчиво сказал Морозов.
Струмилин заглянул под самолет: лед был действительно очень плохой — весь в застругах, разводьях и сильно торосистый.
«Я ничего, ничего не помню, — думал Богачев. — Я не помню, как она была одета, и не помню, о чем мы говорили. Я не знаю, сколько времени мы пробыли вместе: час или сутки. Я только помню музыку. Наверное, когда любишь, всегда слышишь музыку».
Богачев закрыл глаза, чтобы лучше увидеть Женю. И он сразу же увидел ее. Он увидел близко-близко ее глаза. Ему даже стало страшно из-за того, что он увидел ее глаза так близко. На левой щеке у Жени были три маленькие родинки. Они образовывали треугольник: точный, как в учебнике геометрии. А потом он увидел ее губы и почувствовал их; ему стало еще страшнее из-за того, что он почувствовал ее губы как наяву.
Богачев быстро открыл глаза и сразу же увидел на себе взгляд Струмилина.
— Ты что?
Богачев шумно вздохнул. Струмилин еще мгновение смотрел на него, пристально и строго, а потом, улыбнувшись, сказал:
— Пойди позови журналиста, пусть посмотрит из кабины, как садятся на лед, а потом подстроишься ко мне.
«Арктика есть Арктика. Погода здесь норовиста и капризна, подобно характеру трафаретной недотроги из советских комедий. Но если норовистость красавиц — досужий плод фантазии писателей, то капризы здешней погоды — истинная реальность, против которой, как говорится, не попрешь.
Утром небосклон был по-кентовски поразителен: понизу красный, посредине голубой, стылый, прозрачный, а сверху придавленный густым фиолетом. Но к вечеру подул ветер, заиграла пурга этак метров на тридцать в секунду, и скрылось все в непроглядной белой пелене. И идут сюда, к нам в Тикси, тревожные вести: и мыс Челюскин закрылся, и Птичий закрылся, и Темп тоже.
Вот и сейчас руководитель группы по установке радиовех на дрейфующих льдах Владимир Морозов, и ведущий инженер Сарнов, и командир корабля Струмилин, хотя и пытаются вести со мной сдержанно-светский разговор, но тем не менее я вижу, что им не до меня. С утра до вечера они совещаются о том, как можно поскорее уйти с материка на лед. И я перебираюсь в соседнюю комнату, где члены экипажа и участники экспедиции коротают время за книгами, шахматами и картами. О книгах со мной не говорят, справедливо полагая, что «в доме повешенного не говорят о веревке», хотя журналистика, на мой взгляд, все-таки дальняя родственница литературы, а не родная сестра, как это принято утверждать; всякий человек с мандатом столичного корреспондента принимается здесь как чрезвычайный и полномочный посол Союза писателей СССР. Поэтому количество шишек чуть больше того, чем я, может быть, и заслуживаю.
Здесь я познакомился и подружился с членами струмилинского экипажа: Броком, Аветисяном и Пьянковым. Второй пилот Павел Богачев лежал в изоляторе с жесточайшей ангиной, и Струмилин не рекомендовал мне беспокоить его. Подружился я и с Геной Вороновым и его товарищами из экспедиции Морозова. Славные ребята, чуточку играющие в ремарковский скепсис, они по-юношески влюблены в Арктику, настоящую литературу и французских импрессионистов…
«Под крылом самолета», так же как и «мне довелось» — эти выражения должны быть запрещены по закону в нашей журналистике из-за их штампованной затасканности. Но тем не менее без первого оборота мне никак не обойтись, потому что вот уже пять часов подряд под крылом нашего самолета проплывает пасьянс из битых льдин.
Разгадать этот пасьянс куда сложнее, чем красочную чертовщину бубновых королей и пиковых дам. И помогают разгадывать тайну дрейфа хитрые приборы, именуемые ДАРМСами. Что это такое? Это — дрейфующая автоматическая радиометеорологическая станция. ДАРМС — слово резкое, как апперкот, и емкое, как вдох боксера. В недоступных точках Ледовитого океана ДАРМС фиксирует температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра и направление дрейфа льдов. Из этого конспективного перечисления становится ясно, сколь важны для мировой науки ДАРМСы. Как их устанавливают в центре Арктики на льду океана? Об этом и пойдет речь в моем репортаже. Тот, кому Ледовитый океан представляется безбрежным ледяным полем, заблуждается, и заблуждается очень глубоко. Здесь, в Арктике, только у берегов встречается монолитный, могучий лед. Мы пролетели всего полчаса, и вдоль по горизонту показалась тонкая голубая полоска, будто душное рассветное марево в жарких ставропольских степях. Эта голубая полоска надвигалась на нас все ближе и ближе.
— Ну вот, — сказал мне Герой Советского Союза Струмилин, — вы видите дрейфующий лед.
Дрейфующие льды представлялись мне громадой белых айсбергов, знакомых с детства по переводным картинкам и учебникам географии. На поверку дрейфующие льды оказываются совсем иными. Нет айсбергов, нет гипертрофированной масштабности, нет холодной толщи льда. Есть синяя спокойная вода, есть голубой прозрачной ледок, есть разводья, в которых волны замерзли, да так и остановились белыми пенными гребешками. Вот вам воплощение мечты любого мариниста: сиди себе, пиши пенный океан, он и не шелохнется.
— Здесь мы должны ставить ДАРМС, — говорит Морозов.
— Где?
— Здесь, — спокойно отвечает он. — Поищем льдинку и сядем.
И мы начинаем искать льдинку. Ведет самолет Павел Богачев. Струмилин сидит рядом, полирует ногти и рассказывает смешные истории про охоту. Струмилин рассказывает веселые истории, беззаботно полирует ногти, но глаз у него острый, цепкий, все замечающий: и качество льда, и ширину разводий, и «ювелирную» работу Богачева — молодого, но очень талантливого пилота.
Мы ходим кругами, отыскивая льдину, десять, двадцать, сорок минут.
Наконец Морозов говорит:
— Вроде бы вон та льдинка ничего, а?
— Пожалуй, — соглашается Струмилин, а Богачев ничего не говорит. Он просто бросает машину вниз, и мы идем вдоль по льдине «на брюхе», метрах в десяти надо льдом. Мы утюжим эту льдину раз пять. В руках у Морозова секундомер, он рассчитывает вместе с летчиками, хватит ли места для посадки. Струмилин и Богачев приникли к стеклам: надо все видеть сейчас, все до самой мелочи — нет ли больших заструг, трещин или сугробов. А это можно выяснить, проутюжив льдину раз пять или шесть подряд. Все можно увидеть, только нельзя точно узнать глубину льда, только нельзя быть до конца уверенным в том, что лед выдержит тяжелую машину.
Морозов щелкает секундомером.
— Я думаю, хватит, Павел Иванович, — говорит он.
— Да? Ну что ж, в добрый час.
Паша Богачев командует штурману:
— Геворк, приготовились!
Тот подходит к люку, открывает его, и в самолет врывается тугой студеный ветер.
Ревет сигнал тревоги — резкий, злой, — и на лед летит дымовая шашка. По дыму летчики определяют силу и направление ветра. Снова Богачев кладет машину на бок, и теперь я вижу на белом листе льда грифельно-черную струйку дыма.
— Лед тонкий, — говорит Геня Воронов, глядя в иллюминатор, — ох, какой тонкий лед!
Этот тонкий лед, на который сейчас нам нужно сесть, несется на нас с устрашающей, неотвратимой быстротой. Всем существом своим я ожидаю первого удара лыжи об лед. Совсем рядом с иллюминатором — торосы, казавшиеся сверху кусками битого сахара. Было бы ложью с моей стороны писать сейчас, что мне не было страшно. Мне было очень страшно. И меня восторгала, но — где-то в глубине души — завистливо злила спокойная, равнозубая улыбка Павла Богачева. Так улыбаться могут только бесстрашные или не совсем умные люди. А он умен. Значит, мне остается только завидовать, но не злиться. Секунда, еще секунда, секунда и снова секунда — толчок: сели! Геворк Аветисян весь так и высунулся из люка. Он смотрит на след от лыж. Если из-под лыж покажется вода, надо немедленно, не задерживаясь ни мгновения, уходить вверх. Бортмеханик Пьянков не выключает моторов. Моторы работают на всю мощность. На лед выскакивают Морозов, Сарнов и Воронов. Они бурят лед. Их работа стремительна и точна, потому что промедление сейчас смерти подобно. Бур уходит все глубже в лед. Десять, двадцать, сорок, семьдесят сантиметров! Все в порядке, лед надежен, поразительно трудная посадка на дрейфующий лед совершена Павлом Богачевым благополучно. Потом к нам на лед подсаживается второй самолет, с оборудованием, и мы начинаем готовиться к установке ДАРМСа. Мы бурим лед, устанавливаем мачту, крепим ее, обносим полотнищем с надписью «ААНИИ» — эмблема легендарного Института Арктики и Антарктики. Работа отрепетирована и слажена до самых последних мелочей.
И вот ровно в три ноль-ноль Москвы стрелки на четырех приборах автоматического радиопередатчика без всякого вмешательства человека запрыгали, как мне показалось, весело и радостно, будто мультипликационные персонажи, ожившие благодаря великому умению человека. Тишина. Белое безмолвие. И только веселые прыжки маленьких черных стрелок отдались в наушниках радистов Арктики строгими точками и тире — сообщениями о ветре, температуре, атмосферных явлениях и дрейфе льда.
Исторические вехи незримы. Я утверждаю, что работа людей Струмилина и Морозова, первооткрывательская работа — историческая веха в изучении белых пятен Арктики.
Мир стал сейчас маленьким, в нем не должно быть белых пятен, об этом заботятся Струмилин и Морозов — люди большого спокойствия и великого мужества.
Передано по радио с борта самолета Героя Советского Союза Струмилина».
