Пока подружка в коме - Коупленд Дуглас (читать хорошую книгу .TXT) 📗
Я позволил себе спросить:
— Вот скажи мне, на кой хрен тебе понадобились эти детонаторы и пластид? Что — супермаркет решил взорвать?
— Нет, Ричард. Я собирался забраться куда-нибудь в тьму-таракань и взрывать там скалы. Это мой способ творческого самовыражения. Как, скажи мне, самосовершенствоваться художнику, если ему не дают права на эксперимент? Динамит — вот моя палитра! Скалы — мой холст! Твою мать! И что мне теперь делать?
Лайнус тоже был не в лучшем настроении, что странно, потому что ему вообще не были свойственны какие-либо настроения. Пэм, похоже, готовилась сесть на «ежемесячный поезд в ад». Венди клевала носом, проведя рождественскую неделю сплошь на срочных вызовах. У меня как-то странно побаливала голова. Наверное, я надышался гелия из подаренного мне Гамильтоном в качестве прикола баллончика в форме клоуна. К тому же я давился безалкогольным гоголь-моголем; желудок как мехом выстлали; трезвость — норма жизни оказалась вызывающе унылой.
Гамильтон разглагольствовал по поводу работы:
— Нет, ребята, поймите: чтобы система нормально функционировала, должен существовать привлекательный порядок вознаграждения. Еще одну карту. И не снизу, Ричард. Я слежу. В обществе с высокой конкуренцией должны существовать простые, но жесткие правила поведения и строгие наказания за несоблюдение этих правил. Перебор. Неудачники должны быть — но на периферии, в качестве назидательного примера для тех, кто удержался в центре. Никто не хочет знаться с неудачниками, — взятка Венди, - неудачники — это темная сторона общества, но благодаря им остальных держат в страхе и заставляют подчиняться. Мне нужно выпить. Лайнус, где у тебя эти желтые помои? Тащи сюда! Живо?
Лайнус, не выдержав, рассмеялся. Пэм пристыдила супруга:
— Гамильтон, не будь скотиной! Налей себе сам. Да заодно плесни и мне пару глотков.
Карты остались лежать на столе. Венди занялась складыванием башенок из фишек. Точно так же много лет назад, в день выпускного вечера, она сооружала столбики из придорожного щебня. Разговор на начатую тему шел своим чередом. Мы пристально и придирчиво разбирали свою жизнь, кто в ней чего добился. В самокритике, порой безжалостной, недостатка не было. Мы складывали, вычитали, анализировали, сравнивали себя с другими. Нас в какой-то мере успокоило то, что жизнь остальных людей тоже стабильностью не отличалась. Я решил зайти с другой стороны и задал друзьям вопрос:
— Вот животные. А у них бывает досуг? Ну, в том смысле, могут ли они болтаться просто так, без дела? Или все, что они делают, связано с добыванием пищи или с обустройством логова?
— Есть такие ястребы, — сказал Лайнус, — которые умеют выбирать восходящие потоки воздуха и парят, порой часами, не шелохнув крыльями. И ведь не пикируют при этом на грызунов, а просто висят себе в небе, и все.
— Собаки умеют радоваться и отдыхать, — сказала Пэм. — Бегают за палочкой, устраивают возню на ковре. Это ведь без какой-либо цели. Только в удовольствие.
— Не знаю, не уверена, — возразила Венди. — Ястребы всегда настроены на поиск пищи. Собаки, таскающие палочки, подчиняются инстинкту взаимодействия. Но дело даже не в этом, просто у животных вообще нет времени. Это понятие свойственно только людям, что, в частности, и отличает нас от братьев наших меньших.
При этом Венди умело — словно этакая богиня казино — не просто перетасовала карты, а словно сделала карточный массаж всей столешнице. Впечатляющее зрелище.
Лайнус сделал глоток и сказал:
— Насколько я понял по собственному опыту, в двадцать лет человек уже точно знает, что рок-звездой ему не быть. В этом круге играем с тройками. К двадцати пяти можно догадаться, что стоматологом или умственным работником тебе тоже уже не стать. — Тут Венди чмокнула его в щеку. — А в тридцать к тебе начинает подбираться темнота, и ты уже задаешься вопросом, удастся ли тебе хотя бы реализоваться, не то что уж добиться успеха или благосостояния. Пэм, будешь ты ходить или нет? Давай, просыпайся! В тридцать пять уже становится в основном ясно, чем ты будешь заниматься всю оставшуюся жизнь. Человек смиряется со своей судьбой. Черт, да что у меня — рука нелегкая? Ну и карты!
Пэм сказала:
— Гамильтон, где мои отруби? Хрю?
Пэм, по крайней мере, удалось реализовать мечту — стать фотомоделью. А Гамильтон — он чего добился? Он подковылял к столу с бутылкой в руках.
— Сама ты хрю, Памела.
Игра постепенно перешла в дружескую шутливую перебранку, чего мы все давно хотели. Продолжай мы делать ставки всерьез, Лайнус мог бы обогатиться на десяток миллионов. Он всегда нас обыгрывал. В Лас-Вегасе, что ли, наловчился?
— Я кое-что читала на эту тему, — сказала Венди. — По результатам исследований, человек может изменить в себе — в своей личности, в своем нутре — самое большее пять процентов.
— Господи! Вот обрадовала! — вздохнула Пэм.
— Дурдом, блин, — заметил Гамильтон. — И против не попрешь…
Меня этот факт и вовсе подкосил. Неужели придется мириться с собой таким, какой я есть сейчас? Мне-то хотелось только одного — поменяться на все сто процентов.
Через несколько минут Лайнус нарушил угрюмое молчание.
— Вот что я заметил, — изрек он. — В наше время каждый обвиняет всех остальных в наигранности действий. Понимаете, о чем я? Ну, что все какие-то неискренние, ненастоящие. — Он заглянул в свою чашку с растворимым кофе.
— Напиток — «мечта тинейджера», — перебил его Гамильтон.
— Никто не доверяет даже собственному, для себя созданному образу. У меня ощущение, что люди вокруг ненастоящие. Словно было в них что-то нутряное, ценное, а они взяли и выбросили это ядро прочь, заменив его какой-то красивой пустышкой. Давай, Венди, твой ход…
На некоторое время мы углубились в покер; нам было как-то не по себе под таким все насквозь просвечивающим прожектором.
— Аминь, ваше преподобие, — объявил Гамильтон. — Три валета, и банк мой. Ричикинз, твоя ставка. Хотя — это ты, Рич? Докажи мне, что ты — это ты, дерзкий самозванец.
— Гамильтон, у тебя очень забавная манера говорить, — резко сказал Лайнус, и в его голосе появились нотки, заставившие всех нас насторожиться. — Твоя речь похожа на фразы из рекламных роликов. Ты никогда не бываешь искренним, не стараешься быть вежливым. А ведь когда-то ты бывал довольно любезным. Ты в жизни никогда ни с кем не говорил по-настоящему. — Мы все застыли. — Когда ты был молод, это было весело, но молодость прошла, и теперь ты не то что не забавен, ты даже не скучен. Ты внушаешь ужас. И все-таки напряги мозги, вспомни, когда ты в последний раз говорил по-человечески с кем бы то ни было?
Гамильтон почесал ногу под гипсом.
— А оно мне на хрен не сдалось.
— И все-таки?
Гамильтон бросил просительный взгляд на Пэм, но тылы подвели его: Пэмми положила карты на стол и демонстративно озаботилась состоянием лакового покрытия лицевой стороны бубновой дамы.
— Я… — Гамильтон был явно застигнут врасплох. — Ну, мы с Пэм все время разговариваем. Правда, Пэмми?
Пэм, не отрывая взгляда от карт, ответила:
— Я в вашей дурацкой дуэли не участвую.
— Большое спасибо, дорогая. Не пойму я, Лайнус, к чему ты клонишь. По-твоему выходит, что если мне нравится легкая болтовня и шутки, то я уже и врун, и лицемер. В зеркало бы иногда посматривал. Сам-то та еще красотка.
— Гамильтон, в зеркало я смотрю ежедневно. А сказать я хотел только то, что ты сам захлопываешь перед собой последнюю дверь, ведущую — быть может — к спасению. Это доброта и честность. У тебя осталось еще лет тридцать пять; жизнь теперь покатится под гору.
— Да какого… — Гамильтон вскочил на ноги и потянулся к костылям, стоявшим в углу, над грудой обуви и кошачьим туалетом. -…Междометие, выражающее крайнюю степень неудовольствия, — поправил сам себя Гамильтон. — Только все это ни-ко-му-не-нуж-но, — преувеличенно внятно произнес он. (Гамильтон как раз примерно в то время озаботился своим произношением и стал брать в прокате только английские кассеты, чтобы скорректировать свой акцент в сторону британского.) — С меня хватит, не собираюсь я сидеть у этого проповедника. Пойду-похромаю домой. Пэм, ты как? Идешь или останешься здесь, чтобы стать настоящей в обществе Иисуса и наших друзей-приятелей?
