Портрет незнакомца. Сочинения - Вахтин Борис Борисович (версия книг txt) 📗
Можно отнестись к этой перспективе, как к трагедии… Помните?
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!
Можно найти в ней вдохновение, увидеть вызов жизни и не уклониться от него:
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель — я знаю —
Все равно: принимаю тебя!
Можно пренебречь ею и заниматься своими делами: как смерть, ожидающая каждого отдельного человека, сплошь и рядом не мешает ему жить и действовать, так и предстоящая гибель всего рода человеческого не избавляет никого от текущих проблем бытия — продолжать-то жить надо…
Вы можете относиться к перспективе как вам заблагорассудится, ваше отношение ровным счетом ничего не изменит. Более того, можно сказать с уверенностью, что почти всегда оно послужит общему движению жизни, поскольку привнесет в это движение хоть какой-то импульс: хоть мысль особенную, хоть чувство, хоть поступок крошечный…
Не пытайтесь вырваться из сети жизни — чем сильнее вы рветесь, тем больше петель в ней образуется, тем крепче она впутывает вас и вам подобных.
Стремление к идеальному устройству общества, к золотому веку пока что нигде не дало людям ничего, кроме укрепления их рабства, их плена — плена у природы. Впрочем, переживание этого плена как гармонии тоже ничего не дало…
6. Как играет третье отношение
Первая реакция на третье отношение — паралич воли к действию.
Невольно становишься сторонником древнего даосского «у вэй» — «недеяния». Через кого угодно, только не через меня пусть прокладывает себе путь движение природы! Как ловко она устроила свой двигатель — все, решительно все человечество годится ему в топливо: зверское преступление и голубиная кротость, мерзкий грех и чистейшая святость, колокольный звон и барабанная дробь, гениальное открытие и запрещение грамотности, сладострастные стоны влюбленных и стоны раненых на поле боя, первый крик младенца и последний выдох умирающего; строительство и разрушение, революция и эволюция, религия и атеизм, капитализм и социализм, демократия и деспотия, реформы и отказ от них… Делай, что хочешь, производи, что угодно — все сгодится, все сгорит в этом двигателе! Только не останавливайся, действуй.
И ты останавливаешься, не действуешь. И вдруг замечаешь чей-то одобрительный взгляд — да что там одобрительный! просто внимательный! — и кричишь от отчаяния: вот оно, даже недеяние твое отправилось туда же, в бак с горючим для этого всепожирающего двигателя! Твое недеяние создало непохожесть, разницу потенциалов…
В прошлом веке немецкий философ Гартман предлагал кончать жизнь самоубийством, лучше — всем людям разом. Тоже мне выход нашел. В концлагерях каждый свободен был броситься на проволоку, находившуюся под током, или сделать шаг в сторону на дороге — охрана стреляла без предупреждения… И бросались, и делали шаг. Но разве тем побеждали рабство? Это не выход — не говоря уже, что невозможно всем разом, так ведь и бессмысленно — какая же это победа над собственной природой? Это же просто истребление проблемы, сбрасывание с доски шахмат вместе с позицией, где ты одновременно и фигуры, и игрок, и даже доска.
Как может играть с людьми третье отношение, видно из следующего примера.
И. Р. Шафаревич, предлагая программу морального возрождения нашей страны, призывает ученых не бояться увольнения с работы. Наш путь сейчас, считает он, — «перестать карабкаться по ступенькам карьеры или материального квазиблагополучия». Отказ от литературы и искусства, от гуманитарных наук (официальных) только на пользу отказчику — в этом сомнений у Шафаревича нет. Сложнее обстоит дело с негуманитарными науками, но и тут Шафаревич призывает не печалиться и объясняет, почему ученый, вставший на путь отказа от участия в организованной науке, может оказаться еще и в выигрыше. Приведу его рассуждение почти целиком:
«…массовый, сверхорганизованный характер современной науки является ее бедой, больше того, проклятием. Научных работников так много и их продукция так велика, что нет надежды прочесть все написанное в одной узкой области. Поле зрения ученого суживается до пятачка, он должен из кожи лезть, чтобы не отстать от бесчисленных конкурентов. Замысел Бога, божественная красота истины, открывающаяся в науке, заменяются набором технических задачек. Наука превращается в гонку, миллионная толпа мчится, и никому не понятно, куда. Немногим еще эта гонка доставляет удовлетворение, они имеют какую-то перспективу, видят хоть на несколько шагов вперед, но для подавляющего большинства не остается ничего, кроме вида пяток бегущего впереди и сопения наступающего на пятки сзади.
Но даже если бы можно было перешагнуть через то, что наука сейчас <…> уродует занимающихся ею людей, все равно и по иным причинам она не сможет развиваться в прежнем направлении. Сейчас продукция науки удваивается каждые 10–15 лет, примерно так же растет число ученых, с близкой скоростью увеличиваются материальные затраты на науку. Этот процесс длится 200–250 лет, но сейчас уже видно, что долго такое развитие продолжаться не может <…> Неустранимые трудности возникнут <…> приблизительно в 1980-е годы. Значит, это направление развития обречено, вопрос только, сможет ли наука свернуть на другой путь, на котором открытие истины не требует ни миллионных армий ученых, ни миллиардных затрат, путь, по которому шли и Архимед, и Галилей, и Мендель. В этом сейчас основная проблема науки, вопрос ее жизни и смерти. Кто как белка уже завертелся в этом колесе, вряд ли поможет ее решить, надежда может быть как раз на тех, кто этой инерции не поддался».
Как замечательно сказано! Сколько в этих словах готовности к самопожертвованию, искренности, свободы от всего, кроме стремления к истине! И как прекрасно книга Шафаревича о социализме подтверждает правоту автора — в одиночку он написал вещь, превратившую в ненужную схоластику тысячи и тысячи книг организованной науки…
Но подумаем…
Шафаревич ждет от таких ученых — отшельников, изгнанников, одиночек, надомников — нетривиальных (то есть необыкновенных, необычных, непривычных) решений фундаментальных проблем, справедливо замечая, что наука, столько давшая нового миру в предпоследние десятилетия, вот уже лет двадцать, а то и все тридцать замедлила свое стремительное движение и пока не приблизилась сколько-нибудь существенно к тем рубежам, которые, казалось, были так близки. Ни в физике (гравитация, общая система элементарных частиц, управление термоядерными процессами), ни в математике (полная математизация других наук), ни в кибернетике (обещавшей так много — от автомата — шахматного гроссмейстера до передачи человека на расстояние, то есть создания его дубликата), ни в биологии (управление наследственностью, создание различных форм жизни в лабораторных условиях), ни в медицине (победа над раком) — ни в одной области нет пока быстрого прогресса, напрасны были надежды ожидавших его. Естественные науки пока что развиваются вширь и вглубь, подтягивают тылы, готовятся к штурму новых тайн природы, к достижению того, что мерещилось близко — стоит только руку протянуть. Для такого штурма совершенно необходимы новые, нетривиальные научные решения и открытия, сумасшедшие мысли, необыкновенные точки зрения. Это известно, к этому призывают опытные ученые, но от призывов ждать нечего — они сами стали тривиальными, обычными, привычными и надоевшими. Наука так сейчас сверхорганизована, что эти призывы похожи на призыв к солдатам чувствовать себя «вольно», одновременно стоя по команде «смирно».
Шафаревич предлагает новую идею — поместить ученого (причем не искусственно, условно, а по его собственному выбору, естественно) в необычную обстановку, вне строя ему подобных научных солдат, исключить ученого из тривиальной среды и системы работы — сказать ему «вольно» и отпустить на все четыре стороны. И он предполагает при этом (думаю, справедливо), что ученые в таком положении быстрее добьются успеха — им легче дастся в руки истина, чем тем, кто живет в однообразной казарменной обстановке «хорошо организованной» науки.
