А у них была страсть - Медведева Наталия Георгиевна (читаем книги онлайн бесплатно .txt) 📗
Она привезла к подруге сумку, и та тоже сказала: «Что же он не может дать тебе поехать в Ленинград?» А Женщина не поняла – «Как это? Он же знает. Про мальчика…»
– Поэтому и должен отпустить. Чтобы ты поехала, перебесилась и вернулась бы к нему с новой любовью. А так – он не прав.
Они обе засмеялись. Грустновато так и будто думая – ну, мы и стервы! Но вообще-то все были стервами. Женщина в панике писала письма старым друзьям. А они все просто умирали от радости – как прекрасно, что она влюбилась! Как замечательно! И один член вообще написал – почему это должно мешать вашей жизни с Писателем?! Никто, видимо, не понимал их жизни! За каких-то буржуа их принимали, что ли? С раздельными спальнями…
Женщина оставила сумку у подружки и спустилась вниз, в магазин, купить сухих супов. Для Ленинграда. «Какая неудобная у меня Родина! Как в ней холодно и голодно, если бы не мои бедные – их все меньше! – франки», – думала она, что напишет так в Ленинграде, живя там. Она истратила триста с чем-то франков на супы, сухари, шоколад, сардины, виски и вино.
Вернувшись домой, она ходила по квартире и думала – как же я уйду отсюда, если он все время дома? Потому что ей стыдно было собирать свои вещи при Писателе. Какие-то свои тряпочки. Чулки и трусы складывать в мешочек, разглядывать – не порван ли чулок, а нужны ли мне эти трусы. И выбирать, какие покрасивее. А Писатель говорил, чтобы она собиралась.
– Давай-давай. Как только ты уедешь, я сразу отвезу твои вещи к твоему Эдмону.
К переводчику, пожилому человеку. Он был немного как мама Женщины – ему можно было захлебываясь что-то рассказывать, а он не запоминал. И не только из-за склероза. А потому что витал в своих пожилых облаках. Таких смирившихся и спокойных. Находиться с пожилыми людьми, подумала Женщина, все равно что валерианки наглотаться: такое тихое спокойствие наступало, безразличие и ничего особенно не хотелось менять в жизни, в мире. Но этот переводчик Пушкина и Лермонтова был ее другом. И он сказал грустно, одалживая Женщине деньги – делая ей подарок на прошедший Новый год! – что мужчины редко остаются джентльменами, когда расходятся с женщинами. Потому что деньги до этих пор единственный их козырь. Женщине всегда мало денег, всегда не хватает, всегда нужно больше. А они, мужчины, всегда могут не дать.
Женщина думала, что она все-таки жуткая дура. Наивная и ненормальная. Ведь когда у нее не было денег, Писатель даже на сигареты ей выдавал, и она, дура, приносила ему сдачу! Все до копеечки. Не оставляя себе даже на кофе. В кафе посидеть. А когда у нее появлялись деньги, она все тратила. Покупая себе и Писателю что-то. Им вместе. А Писатель никогда не знал, что сколько стоит, и сколько денег у Женщины, не знал. И предлагал только скинуться на покупку плаката Биляля (пр. Автор комиксов). А предложить ей пятьдесят франков хотя бы, когда у нее денег не было, ему в голову не приходило никогда.
Писатель продолжал говорить гадости. Он, мол, жил уже с женщиной старше себя, и это, мол ужасно. Наступает ужасный, мол, момент. И Женщина, как маленькая, пугалась и разглядывала себя в зеркало. Забыв, что та, с кем жил Писатель, была ужасна – толстенная, страшная, сумасшедшая еврейская женщина, нужная Писателю для того, чтобы из рабочего стать поэтом. И это было в шестидесятые годы. Она была его переходной стадией. А Писатель, будто поняв, что думает Женщина, пугал ее уже другим.
– Эта поездка для тебя будет падением социальным. Ты живешь здесь живую легенду.
– Да, я знаю. Твою! Я шла от Савицкого…
– Он сказал, что ты была земляного цвета…
Хуй с ним. Я шла мимо этого мерзкого сельмага, «Имка-пресс», и там стояли какие-то «в валенках», под навесом, потому что шел дождь, и я услышала: «Вот идет знаменитая русская писательница». Я как побежала. И до сих пор не понимаю – послышалось ли мне это или это было сказано с издевкой, полюбуйтесь, мол, или серьезно… Сюр какой-то…
– Дима сказал, что с тобой жить все равно как с ручной гранатой в руке, со снятым предохранителем.
– Дима известный трусишка. Он, когда жил в Союзе, даже с американцами боялся встречаться, сам написал! А я всю жизнь рвалась с ними встретиться. У нас разные темпераменты.
– В Ленинграде ты окажешься среди темпераментных, но глупых людей. И ты сразу это почувствуешь. Всю их провинциальность. Всех этих андеграундных художников с их старомодностью гашишной. Со всеми их пиписюльками глупыми. Я тебя тащу в мир, а ты лезешь обратно – в полумир!
– Я хочу жить свою легенду! Я охуела уже от тебя и твоих книг легендарных!
– Ты дура просто! Ты живешь легенду, свою, нашу! Ты себя со стороны не видишь. На моем фоне, может, у тебя ничего и нет. Но у тебя уже две книги. Во Франции. И в Германии. Французов-писателей на хуй не переводят, а ты пиздишь!
Но Женщина представляла, как опять будет здесь сидеть, с Писателем, с его славой, и мучиться. Потому что не сделала что-то, не пережила, не прочувствовала.
Чтобы не ругаться, они курили. Покурив, они ложились в постель. И Женщина думала: «Он моя вечная фатальная любовь, а Критик моя влюбленность, мой беспредел». И она представляла, как лежит с Критиком в Ленинграде, обнимает его за шею – вот как Писателя сейчас обнимает – и видит она, лежа с Критиком, себя с Писателем и помнит его руки и близорукое лицо с глазами волка. И ей хотелось плакать. А Писатель хотел, чтобы ей было хорошо – тогда и ему тоже, – и он был уже там, на полу, рядом с ее раздвигающимися коленками. И она подумала, что, ой, у меня там ссадина некрасивая на колене. Она вдруг представила, что если сейчас он приблизит лицо – а он приближал, разводя ее колени, – то увидит не «рану» ее влажную, а лицо Критика, как в зеркале. Не себя, а Критика увидит.
– Ой, не надо! Не надо!
И она закрылась, захлопнулась, как форточку захлопывают, двери, окно – в испуге.
– Я хочу жить нормальной жизнью. Приводить сюда женщин, – говорил Писатель, сидя на электрокоте и подгоняя Женщину собирать вещи.
Женщине было грустно-смешно. Она как-то очень аккуратно представляла, как Писатель приводит сюда много маленьких французских женщин. Таких вот, как та девушка, что заплакала, когда Женщина кричала на нее из-за чека музыкантам. И ей было стыдно – получалось, что, для того чтобы вернуть Женщину, Писатель должен был запугивать ее, оскорблять, обижать. Чтобы ей стало страшно и чтобы она никуда тогда не поехала.
В Москве и Ленинграде вводили войска. Это показывали по французскому телевидению. И было страшно. Но звонила мама Женщины и говорила, что хорошо, что военные патрулируют. Что КГБ опубликовало статистику преступности и она увеличилась в три раза, особенно мелкие уличные преступления, кражи, изнасилования и просто избиения людей. Мама только говорила, что патрули рано заканчивают – преступления все ночью, а они после 23 часов уходят.
«Человек, который хотел знать всю правду» не мог примириться с тем, что он не знает всех планов Женщины. Когда она уезжает? Она стояла в ванной комнате и собирала свои тюбики, коробочки, флакончики. И в голове у нее, как в пчелином улье, работали мысли и обрывки каких-то фраз. «Я тебя убью, если ты не приедешь», – сказал Критик по телефону. Он, значит, думал, что имеет моральное право так вот сказать. «Ты, как Гитлер, – что с тобой договариваться: ты назавтра передумаешь», – говорил Писатель. О себе он говорил, что как Святой Георгий, только промахнувшийся… И Женщина честно пыталась поймать мысль, невзначай промелькнувшую, что она не любит Писателя, – но не могла уловить такой мысли. Она смотрелась в зеркало: «Может, мне действительно важнее мои собственные чувства, переживания, и какая тогда разница – буду я с ним или нет, все равно я его люблю…» Но это было неправдой – потому что любить значило «трогать во сне и мешать жить», то есть надо было быть рядом… Она вышла из ванной и сообщила, что завтра соберет последние вещи и уйдет. «Уйдешь… А когда уедешь?» – не унимался Писатель. Он, как ребенок, решал задачку. И предполагал: «Я все понял. Ты не уедешь. Ты уйдешь, потому что это он приезжает».
