Подобно тысяче громов - Кузнецов Сергей Юрьевич (книги регистрация онлайн .TXT) 📗
– Пусть заходит, – сказал Сидор в интерком.
Кабинет не напоминал ни о Китае, ни о матрешке – обычный советский кабинет, со столами буквой Т.
– Садись, – сказал Сидор, и Антон сразу же попался в геометрическую ловушку: заняв место за длинным столом, он оказался боком к собеседнику – разговаривать было неудобно.
– Так ты говоришь, от ЛСД нельзя умереть? – спросил Сидор. – Мне Поручик сказал, ему Лерка звонила.
– Умереть можно от чего угодно, – ответил Антон, – но вообще-то ЛСД считается безопасным наркотиком. От героина умереть проще простого, от кокса тоже, в общем, можно кинуться… амфетамины вроде сердце сажают и обезвоживание опять-таки… – Антон понял, что для драг-юзера со стажем он непозволительно мало знает о медицинских эффектах различных веществ. – Но про ЛСД Хофманн писал. Типа, от него не умирают.
– Он, небось, на содержании у наркомафии был, этот Хофманн, – заметил Сидор.
– Он был на содержании швейцарской фирмы «Сандоз», – ответил Антон. – А наркомафии, я думаю, вообще не существует.
– Завидую твоей наивности.
– Словом, чистая кислота абсолютно безопасна, – сказал Антон. – В марках могут быть всякие примеси…
– В каких марках? – Сидор смотрел непонимающе.
– Ну, то, что Женя приняла… кусочек бумажки такой. Его называют маркой или еще промокашкой. Обычно это большой лист бумаги, с определенным рисунком, поделенный на квадратики… вот такого размера. – Антон показал ноготь мизинца. – Технология следующая: берется раствор кислоты, то есть ЛСД, иногда туда еще добавляют чего-нибудь, ну, по вкусу – амфетаминов обычно или еще чего, – потом опускают в раствор лист фильтровальной бумаги, он впитывает все это дело, его сушат, а потом продают кусочками или целиком. Обычно производят где-нибудь в Голландии, а сюда уже потом привозят. ЛСД в России никто не делает, по-моему. Если не считать питерской кислой, но ее в марках не бывает, да и вообще это пи-си-пи, а не ЛСД, ну, совсем кранты то есть.
– Может, в той марке была какая-то опасная примесь?
– Я же объяснил, – сказал Антон. – Если бы там была опасная примесь, то еще марок сто таких же ходило бы по Москве… я бы давно знал. Так что проще предположить: кто-то специально изготовил для нее эту марку… взял раствор пенициллина и…
– А ты сам откуда все это знаешь? Сам, небось, балуешься? – спросил Владимир.
У него был тон вызывающего на откровенность учителя, но Антон ответил с достоинством:
– Я не балуюсь, я употребляю.
Психоделики не выносят баловства, а требуют ответственного подхода. Цель приема кислоты, грибов или калипсола – не банальный кайф, о котором так любили писать газеты и журналы еще в перестройку, а прорыв за грань реальности. Обретение Истины с большой буквы, сокровенного смысла бытия.
Когда вы смотрите кино или читаете книги о наркоманах, вы думаете, что наркоман – это человек, все интересы которого сосредоточены на приеме веществ; опустившийся тип, готовый убить ради дозы, обкурившийся торчок, несущий веселую чушь, нетвердо стоя на ногах и тряся дредами под музыку Боба Марли; кокаиновый аддикт – зрачки в поллица, трясущиеся руки, приступы беспричинной паранойи; потерявший разум психонавт, нырнувший слишком глубоко и так и не вернувшийся на поверхность. Вы думаете, что это люди, не узнающие своих близких, порвавшие все связи с обществом, потерянные для мира, для жизни, для любви.
Вы не догадываетесь, что преуспевающий клерк каждый вечер набивает себе косяк, что простой служащий по выходным отправляется на рейв, закинувшись таблеткой «экстази», что удачливый бизнесмен отмечает дорожкой-другой успешную сделку. Десять лет назад вещества были достоянием маргиналов, доморощенных волосатых хиппи, блатных уголовников. Но теперь курить траву, есть кислоту, колоться калипсолом – это еще один лайф-стайл, образ жизни, почти такой же, как ходить в церковь или, скажем, в синагогу: важный для того, кто следует этому пути, но не мешающий его социальной жизни. Вы не догадываетесь об этом.
И еще вы не догадываетесь, что правда – и то, и другое. Они даже покупают стафф у одних и тех же дилеров: обкурившийся торчок и преуспевающий клерк. Они существуют бок о бок.
Наркотики разрушают нашу жизнь.
Наркотики придают нашей жизни смысл.
Тут нет противоречия; чтобы придать жизни смысл, надо ее разрушить. Возможно, Лера назовет такое разрушение деконструкцией, я не знаю.
Но что нам делать со смыслом, который принесен извне? Со смыслом, цена которого – двадцать пять долларов за дозу? Неужели бывает смысл по таким низким расценкам? Тем более в наше время, когда все стоит денег…
Антон не успевает додумать мысль, не успевает даже толком возразить Сидору, потому что открывается дверь и на пороге появляется Андрей Альперович. Много лет назад он слушал «Голос Америки», грозился уехать в Израиль, разбавлял родительский виски заваркой и блевал в собственной ванной. Сегодня на нем костюм за пару тысяч, золотые часы на запястье, на ногах – дорогие туфли. Он стремительно пересекает комнату и усаживается на главный стол, сводя на нет выстроенную геометрию кабинета. Занят? спрашивает он Сидора. Так, беседую, отвечает тот, Женьку поминаем.
– А что, – говорит Альперович, – ты тоже считаешь, что ее убили?
– Что значит «тоже»? – удивляется Сидор. – Кто так считает?
– Я, – говорит Альперович. – Я так считаю.
Он говорит, что слишком многим Женькина смерть на руку, загибает длинные пальцы – тебе, мне, Ромке, Леньке – подсчитывает доли прибыли – они распределятся между нами, и барабанит по столу, на Антона не смотрит, обращается только к Сидору. Тот говорит но Ромка не стал бы убивать Женьку из-за денег, и Альперович улыбается, как всегда нервно и вместе с тем – умиротворенно:
– Никто из нас не стал бы убивать Женьку. Но кто-то ведь ее убил?
Они молчат. Сидор, вероятно, думает, что придется идти до конца, что он уже дал слово найти этого человека, а раз этот человек – убийца, то тем более надо его искать. Может, он думает о пути русского самурая, может – о той далекой осени, когда только пришел из армии. Альперович молчит – наверное, еще раз пытается просчитать все доли, понять кому выгодно, а может – вспоминает, как Женя пыталась поцеловать его, когда он стоял, нагнувшись над раковиной, четырнадцать лет назад.
– Я пойду? – говорит Антон, поднимаясь.
– Постой, – отвечает Сидор. – У меня к тебе дело. Я хочу, чтобы ты нашел дилера, который торгует этим говном.
– Да их человек десять в одной Москве, – неуверенно возражает Антон. Честно говоря, он понятия не имеет, сколько народу торгуют марками.
– На этой марке был изображен лепесток, – говорит Сидор, – Я близко стоял, я успел рассмотреть.
– Я попробую, – неуверенно начинает Антон, но Альперович перебивает:
– Мне бы не хотелось подключать к этому делу посторонних…
– Наоборот, – отвечает ему Сидор, – только посторонним это дело и можно доверить. Только в них и можно быть уверенным. Так что, – он кивает Антону, – будешь моим консультантом. Ты знаешь, я на деньги не кидаю – так что давай, иди, ищи.
Антон поднимается, выходит из кабинета, снова проходит анфиладой комнат и только на улице понимает, что забыл спросить про третий лепесток.
Лепесток третий
Удружили мне пэрента, ничего не скажешь, крепко удружили. Родиться 15 ноября, осень, слякоть, школьные каникулы только что закончились, последние дожди, первый снег, промозгло и сыро. Удружили, ничего не скажешь. Пятнадцатое ноября – самая безмазовая дата.
Особенно если учесть, что Брежнев умер ровно пять дней назад.
Мы сидим на скамейке перед кинотеатром «Литва». Сумка из кожзаменителя, разрисованная цветным фломастером – пацифики, цветочки, make-love-not-war, закос под хипповский бэг. В сумке – три батла вермута. Промозгло, холодно, зиппер на куртке расходится. Пипл смотрит хмуро, молчит укоризненно.
– Удружили мне пэрента, ничего не скажешь, – говорю я, а Маринка берет у Альперовича «Космос», затягивается и отвечает:
