Железный век - Кутзее Джон Максвелл (книги бесплатно txt) 📗

Моя сестра, сказал он, не Флоренс. Быть может, одна я в целом свете зову ее этой кличкой. И вот теперь я оказалась там, где открываются подлинные имена людей.

Она стояла, прислонившись спиной к стене, укрываясь от дождя: спокойная добропорядочная женщина в тёмно-красном пальто и белой вязаной шапочке. Хотя она никак не отреагировала на наше приближение, я была уверена, что она видит меня. Я позвала:

– Флоренс! – Она подняла на меня невидящий взгляд. – Он нашелся?

Она кивком указала внутрь разоренного здания и отвернулась. Мистер Табани стал протискиваться сквозь толпу, собравшуюся у входа. Я остановилась в замешательстве. Мимо сновали люди, обходя меня стороной, словно я была дурным предзнаменованием.

Девочка в зеленой школьной форме двинулась прямо на меня, занеся руку, будто хотела дать оплеуху. Я отпрянула, но она просто притворялась. Вернее было бы сказать она не ударила меня, потому что удержалась в последний момент.

– Думаю, вам тоже стоит посмотреть, – сказал мистер Табани, который появился снова; он учащенно дышал. Потом пошел к Флоренс и обнял ее. Она положила голову ему на плечо и разрыдалась.

Внутри здание представляло собой свалку: строительный мусор и обугленные балки. Пять тел положены были в ряд у дальней стены, так, чтобы по возможности защитить их от дождя. Посредине лежал Беки, сын Флоренс. На нем были все те же серые суконные брюки, белая рубашка и бордовый джемпер – форма его школы, – только он был бос. Глаза широко открыты, и рот тоже. Он и его товарищи много часов пролежали под дождем – здесь, а до этого еще в том месте, где они встретили свою смерть; их одежда и даже волосы выглядели какими-то негнущимися, застывшими. В уголках глаз у него были песчинки. Во рту тоже песок.

Кто-то дергал меня за руку. Я тупо посмотрела вниз и встретила открытый серьезный взгляд маленькой девочки.

– Сестра, – сказала она, – сестра… – Она не знала, что сказать дальше.

– Она думает, вы одна из сестер, – объяснила какая-то женщина, ласково улыбнувшись.

Я не хотела, чтобы меня отвлекали; только не теперь. Я покачала головой.

– Она решила, что вы одна из монахинь католической церкви – сказала женщина. – Нет, – обратилась она к девочке по-английски, – это не сестра, – и осторожно разжала вцепившиеся в мой рукав детские пальчики.

Флоренс была окружена тесным кольцом людей.

– Так надо, чтобы они лежали там под дождем? – спросила я мистера Табани.

– Да, так надо. Чтобы все видели.

– Но кто это сделал?

Меня трясло. Тело сводили судороги, руки дрожали. Я вспомнила открытые глаза мальчика и подумала: что последним видел он на этой земле? Я подумала: ничего ужаснее в этой жизни со мной не случалось. Еще я подумала: теперь у меня открылись глаза, и я никогда не смогу их снова закрыть.

– Кто это сделал? – сказал мистер Табани. – Если хотите, можете вынуть пули из их тел и посмотреть. Но я могу заранее сказать, что вы обнаружите: «Сделано в Южной Африке». Вот что вы обнаружите.

– Выслушайте меня, пожалуйста, – сказала я. – Я не могу быть равнодушна к этому, к этой войне. Да это и невозможно. Нет такой решетки, чтобы от нее отгородиться. – Я бы с удовольствием заплакала, но тут, рядом с Флоренс, я не чувствовала себя вправе плакать. – Она внутри меня, и я внутри нее, – прошептала я.

Мистер Табани нетерпеливо пожал плечами. Он выглядел подурневшим. Я, несомненно, тоже дурнею день ото дня. Метаморфоза, в результате которой наша речь коснеет, чувства притупляются и мы обращаемся в животных. Где на здешних берегах растет трава, что от этого сохранит?

Я рассказываю тебе о событиях сегодняшнего утра, не забывая ни на минуту, что у рассказчика, кто бы он ни был, есть на тебя права. Это я одолжила тебе свои глаза; голос, звучащий в твоей голове, – мой голос. Только через меня можешь ты оказаться здесь, на этой пустынной равнине, чувствовать запах дыма, видеть тела умерших, слышать плач, зябнуть под дождем. Ты думаешь мои мысли, чувствуешь мое отчаяние; а также первые ростки готовности приветствовать все, что кладет предел человеческой мысли, будь то сон или смерть. Ко мне обращено твое сочувствие, и вместе бьются наши сердца.

А теперь, дитя мое, плоть от плоти моей, моя лучшая часть, я прошу тебя отстраниться. Я рассказываю тебе это не для того, чтобы ты меня пожалела, но для того, чтобы ты узнала правду. Знаю, тебе было бы легче, если бы рассказывал кто-то другой, если бы чужой голос звучал у тебя в ушах. Но никого другого нет. Есть только я. Пишущая это слово: я, я. А потому я прошу тебя: не слушай меня, слушай написанное мной. Если ложь, мольбы и оправдания вплетены между словами, не пропусти их. Не отмахивайся от них, не прощай. Читай всё, и даже эту мою мольбу, бесстрастными глазами.

Кто-то пробил камнем ветровое стекло. Большой, с детскую голову, бессловесный, он лежал на сиденье среди осколков, словно новый хозяин машины. Моей первой мыслью было: где я возьму ветровое стекло для «хилмана»? А затем: как хорошо, что все одновременно приходит к концу!

Я скатила камень с сиденья и стала вынимать осколки ветрового стекла. Найдя себе занятие, я начала успокаиваться. А кроме того, мне стало безразлично, жива я или нет. Что бы ни случилось со мной, это уже не имело значения. Я подумала: мою жизнь теперь можно выбросить. Мы убиваем этих людей, словно выбрасываем мусор, но в конечном счете это нам не стоило жить на свете.

Я думала о пяти телах, чье присутствие в сожженном клубе так весомо, так убедительно. Их дух не покинул это место, думала я, никогда не покинет.

Если бы в тот момент кто-то вырыл для меня могилу в песке и жестом показал лечь в нее, я забралась бы туда безропотно и улеглась там, сложив на груди руки. А почувствовав, как песок сыплется мне в рот и в утолки глаз, я бы и пальцем не шевельнула.

Читая, не жалей меня. Не давай своему сердцу биться согласно с моим.

Я высунула в окно руку с монетой. На нее тут же налетела целая стая. Ребята стали толкать, мотор завелся. Я высыпала содержимое кошелька в подставленные ладони. Там, где дорога переходила просто в колею, стояли отведенные в кусты военные машины, но не три, как я сперва подумала, а пять. Под взглядом юноши в дождевике защитного цвета я вышла из машины, такая закоченевшая в своей мокрой одежде, что чувствовала себя почти голой. Я надеялась, что нужные слова сами придут ко мне, но они не приходили. Я протянула руки, ладонями вверх: у меня ничего нет, говорили они, у меня нет слов.

– Wag in die motor, ek sal die polisie skakel, – обратился он ко мне сверху. Прыщавый юноша, играющий в чванливую, смертоносную игру. «Ждите в машине, я свяжусь с полицией». Я покачала головой и продолжала качать безостановочно. Он говорил, обращаясь к кому-то рядом с собой, к кому-то, кто оставался для меня невидим. На лице у него была улыбка. Конечно же, они с самого начала за мной наблюдают и уже составили свое мнение. Добродетельная чокнутая старуха, вымокшая, как курица, под дождем. Добродетельная? Ни в коей мере: не помню, чтобы я кому-нибудь делала добро. Чокнутая? Вне всякого сомнения. Так же, как и они. Все мы – потерявшие рассудок, одержимые бесами. Когда безумие садится на трон, какой подданный избегнет заразы?

– Не надо вызывать полицию, я не нуждаюсь в помощи, – отозвалась я. Но он продолжал вполголоса говорить в сторону. Возможно, они уже вышли на связь.

– Понимаете ли вы, что вы делаете? – обратилась я к юноше. Улыбка замерла у него на губах. – Понимаете ли вы, что делаете? – крикнула я, и голос у меня сорвался. Он ошалело смотрел сверху. Ошалев оттого, что на него кричит белая женщина, которая годится ему в бабушки.

Подошел военный с соседней машины и смерил меня спокойным взглядом:

– Wat is die moeilikheid? – спросил он юношу.

– Nee, niks moeilikheid nie. Net hierdie dame wat wil weet wat aangaan [9].

– Здесь опасно находиться, леди, – сказал он, обернувшись ко мне. Это явно был офицер. – Я сейчас вызову патруль, и вас проводят до шоссе.