Другие голоса, другие комнаты - Капоте Трумен (книга жизни txt) 📗
Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, – прямо за стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто бы он ни был, это его лицо ярким пробелом вывалилось в небе. В этом отношении Айдабеле можно было позавидовать; она хотя бы знала своих врагов: ты и ты, могла сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
– Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
– Никогда про это не думала, – сказала она и засмеялась. – А их послушать, так у меня ума и нету.
Джоул сказал:
– Нет, ты серьезно ответь. Я что спрашиваю: ты когда-нибудь видишь такое – людей, там, целые дома, – видишь их, чувствуешь их и точно знаешь, что это все взаправдашнее… а на самом…
– А на самом деле – нет, – закончила Айдабела. – Когда змея ужалила, я целую неделю жила в жутком месте: там все ползало – и пол, и стены, все. Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым летом ходили с дядей Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них; а ты, говорит, – не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним – как братья)… ходили с ним на Жемчужную реку… и один раз гребли там в темном месте и наткнулись на остров змей; он был маленький, просто одно дерево, но все кишело мокасиновыми змеями, даже на ветках висели. Даже боязно, правду говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что это такое.
– Я не совсем об этом, – смущенно, вполголоса сказал Джоул. – Сны – другое дело, от сна можно проснуться. А когда что-то видишь… Даму, например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она от тебя не отстает, у тебя в голове… Вроде того, как тут вечером Зу испугалась: слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к окну: «Вижу его, – говорит, – присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте». Я посмотрел – никого, совсем никого.
Айдабелу все это не особенно поразило.
– Ерунда! – Она тряхнула головой, и короткие рыжие волосы полыхнули чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была, как сегодня, а я мимо шла – стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и говорит мне: «Какой вчера вечером снег был красивый». Вечно про снег говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
Джоул смотрел на Айдабелу со злостью: какая противная врунья. Зу не сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора: снег валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос Айдабелы доносился будто издалека:
– Это «Айвори». Оно не тонет.
– Для чего? – спросил он, принимая белый кусок мыла, который она вынула из кармана.
– Мыться, глупый. Да не будь ты такой барышней. Когда прихожу сюда, обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень, где удочка. Джоул робко посмотрел на указанное место.
– Но ты же девочка.
С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
– Пацан, – сказала она и сплюнула между пальцев, – что у тебя в портках – для меня не новость и совсем мне не интересно: я, черт возьми, с первого класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю – запомни это, иначе мы не друзья. – При всей ее браваде, в заявлении этом прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком о кулак, сказала: – Как же мне охота быть мальчишкой – я бы стала моряком, я бы… – бессилие ее было трогательно.
Джоул встал и начал расстегивать рубашку.
Он лежал на холодной гальке, прохладная рябая вода обтекала его; ему хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист, он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой воде океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет, и глаза его цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал священник, заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с передней скамьи, бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо: деточка мой, деточка. Он поднял лицо из большой тишины, Айдабела обдала его озорной волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
– Ты похож на ощипанного цыпленка, – сказала она. – Тощий, белый.
Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на совершенно искреннее равнодушие Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться к ситуации, как она, вероятно, рассчитывала.
Она сказала:
– Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек, как торт глазурью. Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку – по большей части она состояла из ног, вроде журавля или человека на маленьких ходулях: а в веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую округлость. Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она умеет веселиться и забавлять – размеренно втирая мыло ему в волосы, она не переставала смеяться и рассказывала анекдоты, порою вполне непристойные: "…а фермер говорит: «Понятно, что ребеночек красивый – а как же, через шелковый платок запускали».
Не дождавшись от него смеха, она спросила:
– Ну что? Не дошло? – Джоул помотал головой. – А еще городской, – вздохнула она.
– Как это через шелковый платок запускали?
– Да так, – ответила Айдабела, споласкивая волосы, – мал ты еще.
Джоул подумал тогда, что соль анекдотов ей и самой не вполне понятна: рассказывала она их не совсем как свои, а словно кому-то подражая – кому, интересно?
А этот тебе кто рассказал? – спросил он.
– Билли Боб.
– Кто он?
– Ну просто Билли Боб.
– Он тебе нравится? – спросил Джоул, не понимая, почему вдруг почувствовал такую ревность.
– Конечно, нравится. – Она встала и пошла к берегу; глядя на воду, она ступала медленно и грациозно, как птица в поисках пищи. – Конечно. Он, можно сказать, мой лучший друг. Он ужасно храбрый. Билли Боб. В четвертом классе у нас была злая миссис Эйкенс, била его линейкой по рукам чуть не до крови – а он ни разику не заплакал.
Они сели обсыхать на солнце, и Айдабела надела очки.
– Я никогда не плачу, – соврал Джоул.
Она перевернулась на живот и, перебирая мох, сказала, прозаично и мягко:
– А я – да. Иногда плачу. – Посмотрела на него без улыбки. – Только ты никому не говори, слышишь?
Ему хотелось сказать: да, Айдабела, милая Айдабела, я твой настоящий друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять, – только так, казалось ему сейчас, он мог выразить все, что чувствовал. Он придвинулся еще ближе, вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в щеку. Стало очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням листьев, чуть колышущимся на их телах. Потом Айдабела напряглась. Она схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и недоуменным гневом. Вот – настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись и стали кататься, и небо кружилось, опрокидываясь, падало. Темные очки свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули и впились ему в ягодицы.
– Перестань, перестань, пожалуйста, – пропыхтел он. – У меня кровь.
Она сидела на нем верхом и сильными руками прижимала к земле его запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
– Сдаешься?
– У меня кровь, – упрямо повторил он.
Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
– Заживет, – сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но и в самом деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не смогли бы объяснить, из-за чего подрались.
Джоул сказал:
– Очков жалко, извини.
Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она нагнулась, начала их собирать, потом передумала, бросила обратно.
– Ты не виноват, – грустно сказала она. – Может… может, я когда другие выиграю.
8
Рандольф окунул в баночку с водой кисть, и пурпурные усики потянулись от нее, как быстро растущая лоза.
