Лев на лужайке - Липатов Виль Владимирович (книги хорошего качества TXT) 📗
Впрочем, время «застоя» сказалось на «Льве на лужайке» еще и тем, что из романа скрупулезно убраны все конкретные приметы времени. Перед нашими глазами проходит яркая в короткая жизнь Никиты Ваганова, чуть более двадцати пяти лет, на протяжении которых он делает свою головокружительную карьеру. Мы знаем все о том, что происходит с ним и в его душе, но мы не знаем ничего о том, что происходит вокруг него, — в романе нет даже в подтексте хотя бы намека на сталинизм, «оттепель», октябрьский 1964 года переворот в Политбюро, начало и крах экономической реформы 1965 года и т. д. В романе о блестящей деловой карьере журналиста (журналиста!) нет ни отзвука Истории! В этом — своеобразие романа, тут уже и тяжелая печать времени, но тут и тяжелая правда: в обществе «застоя» не происходит ничего исторического, нет движения! Нет истории ОБЩЕСТВА, но есть история талантливого ЧЕЛОВЕКА. Так видел тогдашнюю нашу жизвь Липатов, так и показал ее.
Виля Липатова всю жизнь волновали судьбы молодых и талантливых людей. В разных произведениях писатель «проигрывал» разные варианты их судеб, но итог оказывался всегда один и тот же: энергия молодости и таланта входила в конфликт с жесткой административно-командной системой. Евгений Столетов, чья инициатива была поддержана друзьями и высмеяна райкомом, погиб «в результате несчастного случая». Я сильно подозреваю, что автор романа «И это все о нем» четко понимал: Евгений Столетов был обречен на поражение самой системой. Но доводить дело до такого финала Липатов не стал. Еще одна драма — Игорь из романа «Игорь Саввович», молодой талант, увядший на корню в условиях порочного общества «застоя».
Может показаться, что Никита из «Льва на лужайке» — исключение, ибо он добился всего, чего желал добиться. Но это — внешний успех, а что внутри, в душе Никиты? Ведь талант, делающий карьеру и ограниченный возможностями «застоя», — это, конечно же, если и движение, то не более чем бег белки в колесе. Никита все более понимает всю бессмысленность своего воистину трудового подвига. Жизнь прожита, по-видимому, не так. Манящий мираж «власти над делом» рассеивается, а где искать смысл жизни, когда печатное слово, единственное оружие журналиста и писателя, подотчетно не народу, а — начальству?!
Впрочем, о народе Никита Ваганов просто не думает. А его литературный предтеча Володька Галдобин из повести «Выборы пятидесятого» писал о народе презрительно и цинично в халтурном очерке под кричащим заголовком «Патриотка». Когда-нибудь читатель прочтет и эту повесть и увидит, что она кончается потрясающе: сначала идет картина страшного, низкого, залитого водой подвала, в котором живет (и славит Сталина) старая работница завода, а затем — и это венчает повесть! — идет так называемым «высоким подвалом» в газете романтический «отчерк» о ее жизни, лихо накатанный журналистом Галдобипым. Этот творческий процесс, эту переработку страшной правды в лживую красивую картинку можно изучать в школах и гуманитарных вузах как творческий процесс и пародийный образчик так называемого социалистического реализма!
Да, «Лев на лужайке» в остроте социального разоблачения проигрывает повести «Выборы пятидесятого». Зато поздний роман Липатова резко выиграл в герое, в емкости авторских раздумий, в уровне того познания души человеческой, что мы обычно именуем художественностью.
«Лев на лужайке» — сложно выстроенное, чрезвычайно любопытное само по себе и поучительное по «перекличке» с повестью «Выборы пятидесятого» произведение. Роман как бы вырос из повести, но при этом явного антигероя («проститутка в штанах») сменил реальный герой эпохи «реального социализма».
Произошла и еще одна странная и важная трансформация. Если повесть уже с самого названия точно определяет время действия (1950 год), то в романе нет абсолютно никаких указаний на даты — никаких! По-моему, это не случайность, а сознательный выбор автора: между исторической хроникой и романом Липатов выбрал роман. Таков был его последний писательский выбор перед лицом Вечности. Выбор, который заставляет задуматься: не упускаем ли мы веское, но скромное Вечное, беря в расчет лишь суету нескромного Своевременного?
ГЕНРИХ МИТИН
Четыре пустячные вещи, четыре неприметных обстоятельства сыграют в жизни Никиты Ваганова символическую, но от этого не менее реальную роль, чем, скажем, упавшая на ногу кувалда. Дело кончится зеленым синтетическим ковром с белесыми разводами — не последним мистическим символом в череде событий. Лев на стене, лев на шаре, лев на лужайке и, наконец, рука, не поданная ему Иваном Мазгаревым. На синтетическом ковре приговоренный Никита Ваганов будет думать о чем угодно, кроме промозглого утра в далеком городе Сибирске, с его грязными уличными фонарями, весенним гололедом, скрежетом дворничьих скребков, гудками карандашной фабрики… Только за несколько часов до смерти он ярко, как при свете магния, поймет, что Иван Иосифович Мазгарев, человек завидно правильный и чуть ли не святой, возле здания областной газеты «Знамя» намеренно не подал ему единственную левую руку. Это видение — сизый от мороза город, лицо Мазгарева и его недвижная рука — сопроводит Никиту Ваганова в темень небытия.
Эпизод с Мазгаревым он вспомнит так поздно потому, что в тогдашнем жадном стремлении вперед и вверх откладывал в памяти только сверхважные, узловые, глобальные события и предметы, не оставляя в туго сжатой жизни места для пустяков, — какое ему было дело до того, что праведник Мазгарев не подал ему руки? Смерть всех выравнивает — короля и мусорщика, смерть делает в одно мгновение нелепым и жалким стремление к карьере, женщине, курению, алкоголю, кофе — тысяче других проявлений человеческих страстей. Ожидая первого слова главы консилиума, академика с мировым именем, Никита Ваганов, редактор популярной центральной газеты «Заря», уже месяц зная, что скажет всемирно известный, хорошо подготовился к смертному приговору и даже испытывал любопытство к той несуразице, которую произнесет глава консилиума. Кстати, и весь профессорский синклит зря прятал глаза: больной Никита Ваганов, как всякое живое существо, смерти боялся, но она пришла за ним, когда он достиг всего, чего хотел; к большему он никогда не стремился, то есть занял под солнцем заветное место; дальше шла только — ранняя или поздняя — смерть. Речь теперь могла вестись только о сроках — раньше или позже; какая безделица, если Никита Ваганов достиг, казалось, невозможного! Он страстно хотел быть редактором «Зари» и стал им, ни разу в жизни не задумавшись, что произойдет, когда он сядет в долгожданное кресло. Произошло то, что бывает с ребенком, когда он забрасывает в угол «отыгранную» игрушку.
На зеленом ковре, внутренне посмеявшись над нерешительностью консилиума, Никита Ваганов вспомнит свою любовь «длиною в прожитые годы», и это воспоминание теплой волной нежности разольется по его невесомому, желтокожему телу с потемневшими ногтями на руках и ногах. Пожалуй, только это воспоминание позовет властно и тоскливо в прошлое, нагонит смертный страх, по ощущениям похожий на холодный, приставленный к горлу нож, и это будет то прошлое, о котором он сейчас не хотел бы помнить, но оно не уходило и не ушло даже тогда, когда заговорил профессорский синклит.
— Ну, что мы вам скажем, голубчик, — прошепелявил академик. — Ну, жить вы будете долго и, надеемся, счастливо!
— Да, интересная форма…
— Единственное, что Никите Борисовичу нужно, — это бифштексы в гомерическом количестве! Забивайте брюхо, дорогой!
— Я думаю, товарищи, что режим должен быть щадящим…
Кто не умеет врать, так это врачи.
Они могли бы и не стараться: стоящий на зеленом с разводами синтетическом ковре Никита Ваганов прочел на русском и английском почти все книги о своей болезни, но он молчал, не в силах вернуться из прошлого в комнату с неумело врущими медицинскими светилами. Странно, что за считанные минуты он не вспомнит из прошлого только единственное…
Никита Ваганов так и не вспомнил льдистого, с пронизывающим ветром утра, когда Иван Мазгарев — нарочно или по рассеянности — не подал ему руку…
